Алексей Бессонов - Алые крылья огня (Охота на страх)

– Приветствую вас! – сказали в палатке гулко, словно в бочку.

Винкельхок отряхнул с белого кителя неизбежную пыль и поднял голову. Привыкать к полумраку ему не требовалось. В брезентовом кресле перед низким складным столиком восседал грузный медведеподобный мужчина с кустистыми седыми бровями и смеющимися, глубоко запрятанными бесцветными глазками.

Нижняя часть лица терялась в вислых лоснящихся губах, меж которыми сонно тлела могучая американская сигара.

Оберст-лейтенант Торн смерил вновь прибывшего ехидным оценивающим взглядом и переместил сигару в угол необъятного рта:

– Докладываться будем?

– Да я вот думаю – как… – вздохнул Винкельхок.

Командир полка хохотнул и недовольно покосился на затрясшуюся центральную стойку своей палатки. Хлипкость этого сооружения вызывала в нем недоверие к обеспечению военно-воздушных сил в целом.

– Присаживайся, – предложил он, вытаскивая из-под столика высокую бутыль с американским виски. – Проклятая жара. Без алкоголя здесь можно спятить.

Винкельхок поправил болтавшуюся на левом бедре кобуру с «вальтером» и опустился в подставленное брезентовое креслице. Медведь не менялся, кайзеровский Железный крест все так же демонстративно висел на кармане его пыльного кителя. Торн был асом Первой мировой, пьяницей и убежденным монархистом – если бы не дружба с всесильным Удетом и с самим Толстым Германом, Медведя вообще спровадили бы из рядов Люфтваффе: он прилюдно отказался вступить в партию, прилюдно хохотал над трибунными истериками нацистских бонз и считал новую войну форменным идиотизмом. Он присягал своему кумиру Вильгельму, дрался над пылающей Европой в шестнадцатом году, не без труда пережил кошмар Версальского позора и честно заработал свое право на мудрую и ироничную улыбку. Потом была Испания. Легион «Кондор» и свел его с грустным парнем по имени Дирк Винкельхок. Уроженец Южной Африки, едва успевший закончить летную школу и невесть как угодивший в стреляющее небо за Пиренеями, сразу поразил опытнейшего истребителя своей странной манерой пилотирования. Он выжимал из самолета куда больше, чем предусматривалось полетными инструкциями. Через некоторое время Торн с изумлением понял, что у бледнолицего парня совершенно нечеловеческое зрение – он видел гораздо шире, чем самый тренированный пилот. И легко читал карту в бледном свете ночных звезд.

Командир молча налил виски в пару узеньких серебряных рюмок и придвинул одну из них Дирку.

– Я говорил о тебе с Кессельрингом, – сообщил Торн. – Если бы не он, тебе пришлось бы по-прежнему болтаться над Ла-Маншем.

– ПВО метрополии – прекрасный опыт, – хмыкнул Винкельхок. – Здесь мне воевать не с кем. Мальчишки из новозеландских экипажей меня не устраивают.

Медведь недовольно заворчал и опрокинул свою рюмку в рот.

– Ты, получается, недоволен?

– Отчего же. Я доволен – в первую очередь тем, что мы снова вместе. К тому же в Александрии, кажется, стоят полки метрополии. Это может быть любопытно.

– У тебя восемнадцать сбитых, – произнес Торн в сторону.

– Двадцать девять, – спокойно ответил Винкельхок. – Восемнадцать подтверждены. Я не люблю летать со всей оравой – для защиты бомбардировщиков у нас хватает недоучек, создающих в воздухе форменную свалку и героически подставляющихся под огонь королевских истребителей. Я предпочитаю охотиться самостоятельно.

– И получать взыскания по поводу низкой летной дисциплины.

Винкельхок скептически осклабился и протянул руку к невыпитой рюмке.

– Зато я не угробил ни одной машины. Кстати, тебе придется предупредить моих механиков – я летаю без парашюта и спасжилета. Это дерьмо мешает мне двигаться в кокпите.

– Я не стану тебя заставлять. И писать взыскания тоже не стану. Мне требуется другое – защита от возможных налетов. Я думаю, они вот-вот начнут бомбить всю Триполитанию.

– Что, итальянцы так плохи?

– Хуже, чем ты можешь себе представить. Слушай, Синий, – Тори прищурился и заглянул в серые глаза обер-лейтенанта, – ты ведь можешь увидеть волны проклятых англичан… увидеть, услышать, черт тебя побери, я не знаю, как ты это делаешь, – и не хочу знать! Но ты должен, понимаешь. Синий, ты должен!.. Иначе они нас накроют.

– О господи, Медведь, ты что же, стал бояться?

Торн отвел глаза.

– Ты будешь летать ведомым у командира второй эскадрильи. Он у нас уникум, закончил то ли Гейдельберг, то ли Гессен по кафедре философии. Этакий буддист, понимаешь ли… но летает прекрасно, я уверен, что вы с ним сработаетесь. У вас будет своя боевая задача, я не стану гонять вас по мелочам.

– А тебе это простят?

– Мне – простят. Тут не все так уж просто, как ты думал. Чертовы макаронники совершенно не хотят воевать, они сдаются в плен пачками, а нас слишком мало, чтобы решить все стоящие перед нами проблемы. Англичане шныряют над заливами, как у себя дома…

– Я уже видел.

Торн понимающе усмехнулся и поднялся из кресла. Подойдя к стоявшему в углу палатки ящику из-под радиостанции, он поднял трубку находившегося на нем полевого телефона и нервным движением крутнул ручку.

– Гауптмана Больта – ко мне. Я и в самом деле стал побаиваться, – повернулся он к Винкельхоку, – проклятая арифметика сделала меня отчаянным фаталистом, вроде как в восемнадцатом году. Правда, тогда я был моложе и счет не в нашу пользу представлялся мне не таким ужасным.

Дирк вспомнил разговор, происшедший между ними четвертого сентября тридцать девятого, в небольшом польском местечке, куда Торн прибыл в состава инспекции министерства авиации, – дело было на следующий день после вступления Англии в войну, и старый Медведь был мрачнее тучи. «Франция, в сущности вздор, – говорил он, – но вот проклятые англичане! Их слишком много, гром и молния, и я это уже видел!» Оглядев полк, в котором служил Винкельхок, Медведь напился. Возглавлявшие инспекцию чиновники смотрели на него неодобрительно, эйфория польской кампании воспринималась в Берлине как нечто само собой разумеющееся, и пораженчество опытного аса было им непонятно. Торн хорошо знал арифметику. Восемнадцатый год был прекрасной школой, и все прошедшие через нее навсегда запомнили кошмар собственной беспомощности, накрывший их тогда липкой кровавой волной, – повторение казалось слишком страшным.

Винкельхок тоже не сверкал энтузиазмом, хотя, впрочем, и не ударялся в особую депрессию. Как и Торн, Дирк весьма реально представлял себе ситуацию, но ему на нее было плевать. У него были причины. К мыслям о собственной смерти Синий Дирк относился с полнейшим равнодушием, удивлявшим Медведя еще в тридцать шестом, когда они только познакомились.