Крис Вудинг - Ускользающая тень

Бреду, словно лунатик. Ни с кем не разговариваю, и со мной никто не говорит, только охранники гурта выкрикивают приказы на ломаном эскаранском. Тот самый мужчина тоже с нами, мрачно смотрит на меня. Здоровенный, весь покрыт мускулами и жиром, уже начал лысеть, в нижней губе два кольца. Синяк у него расплылся на всю шею. Маленькие глазки злобно смотрят исподлобья.

Нас ведут по лестницам, потом по пещере, затем по широким каменным коридорам. Освещение плохое, всё кругом неухоженное, обшарпанное. Иду, опустив голову, по сторонам почти не гляжу. Проходим по мосту над помещением, где другие заключённые вертят мельничные жернова — делают хлеб из спор.

Вскоре останавливаемся перед массивной железной дверью. Один из гурта отпирает её большим ключом, и дверь распахивается. Изнутри пахнуло сухим, обжигающим воздухом, будто духовку открыли. У меня даже волосы зашевелились. Всех озаряет красным светом.

Заходим внутрь.

Кузница — царство грохота, пота и пламени. Раскалённые реки расплавленного металла, звон цепей, шум ворота, стук, невыносимая жара. Из огромных чанов выливают металл, от него валит пар и летят искры. Грязная светящаяся жидкость ползёт по траншеям, среди чёрных пятен на поверхности мелькают огненные всполохи. Мужчины в капюшонах из звериной кожи и защитных очках очищают металл и крутят колёса, по мускулистым рукам струится пот.

Меня ставят к агрегату, назначение которого мне неизвестно. Другой заключённый стоит напротив меня по другую сторону каменной траншеи. По ней льются отвратительно воняющие, пузырящиеся отходы. Траншею перегораживает двойной барьер, две тяжёлые металлические решётки. Наша работа — то поднимать их, то опускать, при этом одна рука должна двигаться вперёд, вторая назад. Ощущение, будто распиливаешь полено в двух местах одновременно. Работа однообразная и, кажется, вовсе бессмысленная. Плечи ноют, спина болит, однако продолжаю делать что велят. Не нахожу в себе силы воспротивиться, вся воля куда-то подевалась.

После первой смены рук не могу поднять. Во вторую стараюсь ещё сильнее. Эта боль нужна мне. Я хочу её почувствовать. Это наказание за то, что я выжила.

Мальчик, с которым я работаю, — представитель расы, которую мне раньше видеть не приходилось. Однако слыхала я о них предостаточно. Это один из Далёких, Дитя Солнца. Кожа темнее масла, глаза такие тёмные, что зрачки кажутся огромными. Сам маленький, худой, спутанные волосы падают на лоб. Лет семнадцать — восемнадцать, не больше. Даже уши ещё не зажили. Дети Солнца отрезают мальчикам заднюю часть ушей так, что они на плавники похожи. Это у них такой обряд инициации, посвящение в мужчины.

При нормальных обстоятельствах мне было бы очень интересно. Захотелось бы расспросить его как следует, разузнать, как он тут оказался, из каких он мест, какие у них традиции. Всегда была любопытна. Потому мне и нравилось общаться с Лисс и Кастой, хотя всех остальных их нескончаемые сплетни только бесили. Но теперь мое любопытство умерло, как и все другие чувства.

Парень тоже молчит. Пару раз замечала, как он на меня смотрит, но стоит мне поднять глаза, тут же отводит взгляд. Выражение его лица разгадать не могу — то ли сочувствие, то ли опаска, то ли просто равнодушие. Но я благодарна, что он, по крайней мере, не пристаёт ко мне с разговорами.

Мы всё делаем по звону огромного колокола, который находится где-то высоко. Если колокол звенит — значит, прошло три часа. Сама того не замечая, слежу за этим звоном и подстраиваюсь под него и когда работаю, и когда отдыхаю. Даже несмотря на моё горе, стремление к порядку даёт о себе знать.

У гурта система обозначения времени такая же, как у нас, — обороты, сегменты, часы и минуты. На самом деле мы её у них и переняли. Слова у нас разные, но само разделение одинаковое. Год — это двести семьдесят два поворота, за это время мать-планета успевает один раз обойти вокруг солнца. За десять оборотов наш маленький спутник обходит мать-планету. Одна полная орбита Каллеспы — это один оборот. Треть его — сегмент, или десять часов. Оборот составляет тридцать часов, а час состоит из девяноста минут. Глубоко под поверхностью время управляется приливами — притяжением огромной матери-планеты.

Работаю, ем, сплю. Кроме кузницы, двора и зала, где мы едим в перерывах, нигде не бывала. Впрочем, обстановку я почти не замечаю. Никак не могу выйти из ступора, да и не хочу, потому что иначе боль вернётся. Поэтому просто поднимаю и опускаю заграждения, даже не замечая, что из-за моего чрезмерного усердия пареньку тоже приходится надрываться. Он не жалуется, но, даже если б и жаловался, я бы не обратила внимания. Пашу до изнеможения, наслаждаясь собственной усталостью. Как только смена заканчивается, сразу засыпаю. Думать некогда.

Проходят обороты. Сколько именно, не знаю. Другие меня избегают. Видят по глазам, что я человек пропащий.

Запоминаю имена всех двенадцати сокамерников, да и других заключённых тоже — кроме разве что мальчика. В кузнице с нами работают ещё несколько десятков человек, потом все возвращаются в свои камеры. Обращаю внимание, кто с кем разговаривает, кто с кем дружен. Почти все из Эскарана, женщин, кроме меня, нет. Одни мужчины. Ничего удивительного. Как гурта поступают с чужестранками, мне прекрасно известно.

Но попадаются и другие народы. В нашей камере сидят Дитя Солнца, хааду, ещё видела банчу и умбра и слышала, что где-то в другой части тюрьмы сидят йа-йин. Хааду зовут Нерейт. Он вроде как дружит — вернее, поддерживает мирные отношения — с Чарном, здоровяком, который ко мне лез, пока я была в отключке. Синяк у него на горле почти сошёл. Сейчас я его даже ненавидеть не могу.

Как-то раз просыпаюсь оттого, что кто-то плачет. Мальчик. Остальные спят, а он тихонько всхлипывает. Ещё полусонная, решаю, что это мне тоже снится, и вновь проваливаюсь в забытье. Но в следующую смену в красном свете кузницы вижу синяки на его лице и руках. На чёрной коже различить их трудно. Но я увидела.

Каждый оборот кого-то забирают. Когда приходят в очередной раз, мы все гуляем во дворе. Я в стороне от других, как и всегда. Гляжу на землю под собой, в голове ни единой мысли. Слышу крик, поднимаю глаза. Охранники скрутили какого-то мужчину, которого я не узнаю. Ещё одна группа угрожает сидящим поблизости заключённым копьями. Впрочем, нужды в этом нет. Отбивать пленника никто не осмелится.

— В следующий раз вот так же и за вами придут, сукины дети! — вопит тот. — Мы для них хуже скотины! В следующий раз придут за вами!

Все отводят глаза. Я тоже.

Забыться становится всё труднее и труднее. Спасительный туман постепенно рассеивается. Стараюсь удержать его, но ничего не выходит. Всё больше внимания обращаю на то, что происходит вокруг, начинаю прислушиваться к разговорам. В дело вступают старые инстинкты — начинаю собирать информацию, как меня и учили. Я же из Кадрового состава — шпионка, воительница, убийца. С самого детства меня обучали разведывать, сражаться, бить врага. Да, я страдала, и страдала жестоко, кто-то послабее, может, и не выдержал бы. Но теперь я начинаю приходить в себя. И с этим ничего не поделаешь.