Игла бессмертия (СИ) - Бовичев Дмитрий

Дорога неспешно шла через перелески и поля, изредка поворачивая то вправо, то влево. Никто уже не вспомнит, почему и зачем ей нужны были эти извивы; быть может, когда-то она огибала широкие ручьи или овраги? Или мешал её бегу кусок скалы, принесённый могучим ледником? Кто знает, сейчас ничего подобного рядом не было видно, а поворот был. Что там, за ним, ещё поди разбери, тем более, что уже вечерело, и подступающая ночь вычернила стволы деревьев и накинула густую тень на кусты и разнотравье подлеска.

Вот и решили четверо путников не пытать удачу, а сделать привал тут, на небольшой поляне. Они расстались с своей спутницей — дорогой, с которой провели вместе весь день, и отправились собирать хворост. Быть может, утомление тому причиной или что ещё, но разговаривали люди мало, обмениваясь иногда лишь парой-тройкой слов.

Разведя огонь и рассевшись вокруг, они наконец расслабились.

Трое были одеты в мундиры. Эти мужчины сидели вокруг костра свободно, вытянув натруженные ноги и разложив вокруг свои вещи: заплечные мешки, кожаные пороховые сумки, пистолеты; чуть в стороне стояли составленные в пирамиду ружья. О том, что это служивые, говорили и их лица — усатые, но без бороды, с морщинами, а кое-где и шрамами.

Четвёртый — парень, едва перешагнувший порог отрочества, с цыплячьим пушком под носом — в компанию не вписывался: безоружный, в ношеном коричневом кафтане, расшитой рубахе-косоворотке навыпуск и серых, заправленных в сапоги, портках. Его вполне можно было принять за подмастерье или сына зажиточного крестьянина.

Хоть и шли по дороге вместе, но теперь каждый ел своё: кто яйца с хлебом, кто солонину. Один из них, повыше и покрепче прочих, а по годам самый старший — на висках его уже белела седина — развернул перед собой тряпицу с жаревом. Он брал рукой куски мяса, отправлял их в рот, сопровождая каждый зубчиком-другим чеснока, и жевал долго, с чувством, не упуская из внимания ни волоконца. А когда с мясом покончил, то сдобрил солью краюху и принялся за головку лука. С хрустом откусывал он от неё изрядные доли и заедал их горбушкой. Приговорив луковицу, глубоко вздохнул, неспешно выпустил воздух и полез рукой в сидор*. Пошарил в нём скорее для порядка, чем для поиска и достал маленькую пузатенькую фляжку, сделанную из тыковки. Зубами вытащил деревянную пробку, глянул, хитро сощурившись, из-под бровей на спутников и принюхался к содержимому.

— Куда ты, Николай! Спалить нас решил? Ведь в чреве твоём и без того геенна огненная!

— Ничего, — улыбнулся тот. — Авось не погорим.

Обняв губами горлышко, он запрокинул голову и, влив в рот никак не меньше четверти, сделал большой глоток. Двое других служивых, не сговариваясь, проводили фляжку взглядами.

— А-х-к-х-м, — выдохнул Николай, занюхал порцию последним кусочком хлеба, кинул его в рот и протянул тыковку соседу по левую руку. — Отведайте, товарищи, ради знакомства.

Солдаты один за другим выпили по глотку водки и одобрительно покивали. А подмастерье замешкался, вдохнул несмело и, конечно, закашлялся.

— Э-э-э, поскрёбыш, — усмехнулся солдат, передавший парню выпивку.

— Ну-ну, с первого раза не всяк её примет, — поддержал молодого Николай, забирая пустую фляжку. — А хорошо, други, отмахав вёрст двадцать, вытянуть ноги да вот эдак повечерять, а?

— Да, твоя правда. А мне, пожалуй, такая же баклажка пришлась бы к поясу, — ответил насмешник и заткнул большие пальцы рук за широкий кожаный ремень.

— Окстись, Демид, да ведь она у тебя порожняя бы по все дни болталась! — возразил ему сосед справа, и сразу стало видно, что они старые знакомцы.

— А ты, Федька, почём знаешь?

— Да уж знаю.

— Ха, и то верно, — улыбнулся Демид.

Служивые разомлели и прилегли, опираясь на локти. Фёдор расстегнул поясной ремень и для пущего удобства отложил свой армейский тесак** в ножнах в сторону.

— А где же вы, братцы, служили? — спросил Николай.

— В Краснопольском мушкетёрском полку, под командой полковника Усова Семёна Ивановича.

— Так вы «поляне», стало быть?

— Они самые.

— А довелось ли вам, «поляне», быть в деле под местечком Хопиш, что в Мелевской земле, лет пять тому назад?

— А как же, — ответил Демид. — Дали мы тогда прикурить туркам!

— О, так мы, выходит, ребятушки, соратники с вами. — Николай снова полез в сидор, но вынул оттуда только кисет и трубку. — Эх, жаль, тыковка у меня одинокая.

— Что ж, и ты там был?

— Я-то? Был. В Снегирёвском гренадёрском полку.

— Ну?! Так ты из высоколобых?

— Точно так.

— Вот же Бог нас водит! Доберёмся до кабака — с меня кварта ординарной, — сказал Демид.

Фёдор достал из-за пазухи кожаный кошель, туго перетянутый у горловины и протянул Николаю:

— На-ка, отведай турецкого табачку, яблочного. А что же ты нынче в зелёном ходишь?

— Благодарствую. Да ведь уволен я со службы, как, мыслю, и вы. А амуницию эту мне господин капитан справил, да неладно сделал.

— Почему ж неладно? — спросил Фёдор.

— Иль зазорно тебе, гренадёр, что по табели понижение вышло? — усмехнулся Демид.

— Не-ет, на вас, на пехоте, всякая баталия держится, вам почтение каждый выкажет, кто не дурак. А сделал все ж неладно. Мундиры-то у нас — с иголочки, а мы-то сами — потёртые, давно уж не рекруты. Так где ж это видано, чтобы старый рядович в новом ходил? Да и сапоги… — Николай махнул рукой.

— Хм, верно, — кивнул Федор. — Но нам-то что за дело?

— А то, что инкогнито!

— Чего?

— Инкогнито! Сиречь тайно. Скрытно нам надлежит быть, ведь мы ни к какому полку не приписаны, да и про дела наши сторонним людям знать не надобно.

— Эвон оно как! Да-а…

Солдаты закурили, и вокруг разнёсся благовонный дым яблочного табака. Молодец один только не дымил и уже начал клевать носом.

— Ты ложись, Олежка, спозаранку нам сызнова ногами вёрсты мерить, — сказал Николай.

Парень, и за день, и за весь вечер не сказавший ни слова, только облегчённо кивнул. Расстелил одеяло, помолился про себя, лёг и сразу уснул.

— Откуда ты, Николай, себе такого спутничка выискал? — недовольно покачав головой, спросил Демид.

— То приказ господина капитана.

— А давно ты с его высокоблагородием?

— Пару зим да почитай два лета.

Помолчали.

— А доводилось ли вам… доводилось ли сшибиться с кромеш… — шёпотом начал было Демид, наклонившись к костру.

— Язык прибери! Куда ты лепишь?! Кого ночью помянуть собрался? — прикрикнул на друга Фёдор.

— И то, — оторопело ответил Демид, поспешно крестя себе рот.

Однако незаданный вопрос повис в воздухе и придавил собой всюрасслабленность. Тишина, сопровождавшая путников у костра, будто бы обострилась, и Николай понял, что не слышит ни птиц, ни кузнечиков, ни прочей живности, которой должно быть полно в лесу.

— Что ж, случалось разное, — сказал он. — Но с нами крестная сила, да и сами мы не лыком шиты. Я двадцать пять лет в строю отбыл и навидался всякого.

— То война — дело людское, знакомое, а то…

— Да ведь и вас же господин капитан не за строевые экзерциции к себе позвал. Ведь встречались вы с нечистой силой?

— Верно, но без божьего света и не покалякать-то об этом с толком. Давайте, что ли, спать?

— Да, пора. Что-то мне неспокойно, вы ложитесь, а я покараулю тишком.

Солдаты разложили одеяла, и Фёдор с Демидом улеглись. Николай же подкинул в костёр остаток хвороста и достал из своего сидора яблоко. Поглядел на него, повертел, и хотя яблочко было спелое да гладкое, достал коротенький нож и стал его на дольки делить. Да так неудачно поделил, что палец себе порезал.

— Тьфу ты, лихо, всё яблоко искровил, — пробормотал солдат и зашвырнул испачканный кровью плод подальше.

Затем немного отодвинулся от костра, разложил своё одеяло и прилёг на него сверху, на спину. Неспешно подсунул правую руку под голову, натянул треуголку на лоб и стал поглядывать из-под широкополой шляпы по сторонам.