Джал Халгаев - Книга Мёртвых

В мире много грязи. В мире много плохого и хорошего, доброго и злого. Некоторые из вас любят читать детские сказочки наподобие тех, где сначала все хорошо, потом все время плохо-плохо-плохо, а в конце главные герои все вывозят на своих горбах, и конец — все снова хорошо. Другие предпочитают кровь и оружие, лязг стали и хрип изорванных в клочья глоток, бурю войны. Что ж, у всех разные предпочтения, этого просто так не отменишь. Все мы разные, разве кто-то может с этим спорить?

А еще ничто не в праве считаться новым, если это не первоисточник. Таким образом, наверное, каждая история, кроме самых первых, не может называться «новой и оригинальной». На кой черт я все это пишу? Мне просто нечего делать, и я развлекаю себя тем единственным, что у меня сейчас осталось, и из-за чего я еще вконец не спятил в этой заср… извиняюсь, богом забытой холодной темнице.

Начнем с того, что, как вы уже догадались, у меня все отняли. Даже то, чего у меня и в помине не было, они умудрились дать и тотчас же отнять, чтобы причинить мне как можно больше боли и страданий. Не буду врать: страдал я здесь часто. Пару раз даже впал в истерику и просто плакал, забившись в самый темный — и самый безопасный — угол, не вылезая из него ни днем, ни ночью. Даже справлял свои естественные нужды в том же самом углу, из-за чего, впрочем, пришлось покинуть это свое «начальное» жилье.

Что ж поделать, никто не железный. Моя новая жизнь заставила меня многое переосмыслить, сокрушила все мои идеалы и принципы, которыми я руководствовался все двадцать (первые десять не берем, потому что ума у меня было как у курицы) лет. Все пошло прахом.

Сейчас, вспоминая старые темные картины в тронном зале, где были изображены высокие поджарые рыцари в сверкающих латах, и давнишние легенды, записанные на вощеной бумаге, я лишь смеюсь. Разве могут они действительно кого-то вдохновлять? Разве ложь имеет такую силу над людьми, заставляя весь их здравый смысл сжиматься до одной крохотной точки и исчезать из разума как серый дым? Ну не мог один человек, пусть даже он и являлся когда-то королем, раскидать у Драмма дюжину лучших убийц западных кочевников!

Хотя… Я и сам когда-то верил в легенды. Наверное, в тяжелые моменты жизни нам просто нужно во что-то верить. Без веры мы ничто. А вера в героев — вытекающее. В беде каждый надеется на героя, который придет и спасет их, и ведь были же случаи! Как жаль, что я не один из них — ни тех, ни других. Я просто изгнанник, которого унизили и лишили всякого добра, а напоследок еще и выкинули за третий круг и засунули в самую темную задницу мира.

Хоть за последнее я им благодарен. Только здесь тридцатилетний мальчишка научился выживать и стал более-менее сносным мужчиной со своим видением мира, а не розовой палитрой единорожьего дерьма, схожей с облачными дремами шестнадцатилетних девиц.

А здесь… Здесь все просто: ты умер или выжил. Умер — плохо, выжил — еще хуже, ведь придется выживать и дальше, а это уже чертов замкнутый круг, из которого нет выхода. Признаться, первые десять лет меня постоянно преследовала мысль повеситься или проткнуть свой мозг острой палкой через нос и пошерудить ей там для верности (нездоровые фантазии — побочное), но потом бесконечная пляска со смертью как-то приелась, и жить стало намного — нет, не легче — необременительней. Жизнь без идеалов и стремлений в общем не может быть обременительной…

Чей-то темный силуэт проносится мимо со скоростью падающего ворона.

Я откладываю в сторону крошащийся в пальцах кусок черного угля, на ходу складываю маленький посеревший листочек бумаги в кулек и прячу его в нагрудном кармане, вшитом в тяжелую теплую накидку из белых шкур.

Высовываюсь из пещеры. Длинные, свисающие до плеч грязные волосы какого-то непонятного черно-коричневого цвета обдувает ледяной ветер, кидающий в лицо острые края витающих в воздухе мельчайших льдинок.

Моя левая рука ложится на лук, правая уже вытягивает из небольшого колчана на бедре стрелу и уверенным движением вкладывает ее в тетиву.

Длинная и худющая сгорбленная фигура застывает на миг у больших хвойных деревьев, припорошенных вечным снегом, а затем вдруг срывается и скачет вниз с холма, припадая на все четыре лапы.

Сердце колотится. Всегда страшно. Всегда страшно встречать в этой полной одиночества долине еще кого-то, и особенно если он походит на одного из людоедов.

Нет, не так… Людоедов тут нет. Каждый питается тем, что может достать.

Я могу повернуть обратно и снова вернуться в лоно костра, но просто так нарушение границ моей территории им спускать нельзя. Я не из тех, кто повторяет свои ошибки дважды.

На полусогнутых в коленях ногах я легким шагом подхожу к деревьям и присматриваюсь к едва заметному следу когтей, который оставила здесь тварь. Заставляю руки перестать дрожать.

Так и есть. Шонк — подземный копатель, выходящий на поверхность только учуяв добычу.

Отлично. Может быть, прослежу за ним, и мне что-нибудь перепадет, ведь не ел я уже по скромным подсчетам дней пять, не меньше.

Я спускаюсь вниз по склону, тщательно всматриваясь краем глаза в окружающую меня метель. Вот и он.

Припав к небольшому каменному выступу на краю кривого утеса, возвышающегося над единственной здесь дорогой, лохматый шонк, чья лоснящаяся гладкая шерсть покрыта слоем изморози и застрявших там кусочках промерзлой земли, высматривает что-то в тумане вьюги. Его длинные острые уши размером с две моих ладони едва заметно вздрагивают, ловя только ему понятные вибрации зимнего воздуха.

Я задерживаю дыхание, пытаюсь не шевелиться, чтобы не сбить ему охоту и не выдать себя, ведь в таком случае его перекусом вполне могу оказаться я.

Вдруг до моих неприкрытых ушей доносится цокот копыт. Послышалось?

Я смотрю на шонка. Тот тоже напрягся — видимо, нет.

Не успеваю я и подумать над тем, что делать дальше, серый копатель срывается с места и скрывается вдалеке, одним прыжком преодолев и округлый каменный выступ, и огромное расстояние от утеса до придорожья.

Натянув тетиву, я приближаюсь к выступу и выглядываю за камень.

Девушка. На вид лет двадцать пять или больше. Лицо прикрыто капюшоном, из-под которого выглядывают длинные черные локоны, а на плечах скачет в такт охрипшей вороной лошади небольшой кожаный мешок, бряцающий чем-то металлическим.

Что за?..

Сделать я уже ничего не мог. Или эта девка, непонятным образом оказавшаяся в самом дальнем уголке земли, решила покончить с собой, или лошадь ее окончательно выдохлась, но голодный шонк всегда преследует добычу до победного конца, и этот случай никак не хотел становиться иным.