Шарль Нодье - Трильби

— Нет, нет, — сказала Джанни, с ужасом выбегая из комнаты, где стояла пышная темница Трильби, — нет, я никогда не нарушу клятвы, которую дала Дугалу, дала свободно, у подножия святого алтаря; правда, нрав у Дугала иной раз бывает несговорчивый и суровый, но я знаю, что он меня любит. Правда и то, что он не умеет выразить свои чувства, как этот роковой дух, не дающий мне покоя; но кто знает, быть может, этот пагубный дар — лишь проявление дьявольской силы; и не дьявол ли соблазняет меня искусными речами эльфа? Дугал — мой друг, мой муж, супруг, которого я выбрала бы и теперь, и ничто не заставит меня изменить моему решению и моим обещаниям! Ничто, даже сердце мое, и пусть лучше оно разобьется, чем забудет долг, возложенный на него богом!

Джанни едва успела укрепиться в только что принятом ею решении, повторяя его себе с тем большим напряжением воли, чем большее сопротивление приходилось ей преодолевать: она еще шептала последние слова этого тайного обета, когда близко от нее послышались снизу два голоса, — чтобы скорей вернуться на берег, она спускалась по крутой тропинке, по которой нельзя было подниматься со значительной ношей, Дугал же обычно шел домой другим путем, в особенности если он нес лучшую рыбу из своего улова или возвращался в хижину вместе с каким-нибудь гостем. Путники поднимались по нижней дороге и шли медленно, как люди, занятые серьезным разговором. Это были Дугал и старый монах из Бальвы, который, случайно оказавшись на противоположном берегу, появился как раз вовремя, чтобы сесть в лодку рыбака и попросить у него приюта. Конечно, Дугал и не подумал отказать одному из святых отцов монастыря, еще сегодня ознаменовавшего свое благоволение к нему столькими благодеяниями, — ведь он не мог приписать никакому другому покровительству неожиданное возвращение драгоценной рыбы и эту находку — шкатулку, о которой он так часто мечтал и где, должно быть, заключались сокровища все более существенные и прочные. Поэтому он принял старого монаха еще радушнее, чем в тот памятный день, когда он просил его об изгнании Трильби, а слова, донесшиеся до слуха Джанни, были не что иное, как неоднократные выражения благодарности с его стороны и торжественные обещания новых милостей со стороны Рональда. Джанни невольно остановилась, потому что, сама себе в этом не признаваясь, она боялась вначале, что это посещение монаха преследует какую-нибудь иную цель, кроме обычного сбора пожертвований Инверери, всегда приводившего к ним в это время года одного из посланцев монастыря; у нее перехватило дыхание, сердце сильно забилось; она ждала какого-нибудь слова, которое открыло бы ей опасность, угрожающую пленнику, заключенному в хижине, и когда она услышала, как Рональд громким голосом произнес: «Горы свободны, злые духи повержены, последний из них был осужден во время всенощной святому Коломбану», она нашла две причины для того, чтобы успокоиться, хотя и не сомневалась в правдивости слов монаха. «Или Рональд не знает о судьбе Трильби, — подумала она, — или Трильби спасен и получил прощение божье, на что он как будто и надеялся». Немного успокоившись, она дошла до бухты, где были привязаны лодки Дугала, высыпала рыбу из полных сетей в садок, разостлала пустые сети на берегу, старательно выжав их, чтобы предохранить от заморозка, и направилась домой по горной тропинке с чувством исполненного долга, который ни от кого, впрочем, не потребовал жертв.

— Последний из злых духов был осужден во время всенощной святому Коломбану, — повторила Джанни, — это не мог быть Трильби, потому что я разговаривала с ним еще сегодня вечером, а теперь, если только не сон смущает мой разум, он находится в хижине. Значит, Трильби спасен, а искушение, которому он сейчас подвергал мое сердце, было только испытанием; он не пошел бы на это по своему почину, наверное ему так повелели святые. Он спасен, и когда-нибудь я увижу его, когда-нибудь непременно! — вскричала она. — Он сам только что сказал мне: «Тысяча лет, проведенных на земле, — это только мгновение для тех, кто потом уже никогда не будет расставаться!»

Голос Джанни возвысился так, что ее могли услышать, — ведь она думала, что вокруг нее нет никого. Она шла вдоль длинной ограды кладбища, где в этот необычный час бродят только мелкие хищники или бедные дети, сироты, оплакивающие своего отца. Когда раздался вдруг неясный стон, похожий на жалобу, произнесенную во сне, за стеной поднялось пламя факела, достигло уровня кладбищенской ограды и бросило тревожные отсветы на высокие стволы ближайших деревьев. Северное сияние, начавшее освещать небо с тех пор, как закатилось солнце, медленно разворачивало по небу над горами свою бледную пелену, печальную и грозную, как зарево отдаленного пожара, потушить который невозможно. Ночные птицы, захваченные врасплох во время своей коварной охоты, складывали тяжелые крылья и растерянно скатывались по склонам Коблера, а вспугнутый орел кричал от ужаса на вершине своих утесов, созерцая эту необычную зарю, за которой не появляется никакого светила и которая не возвещает утра.

Джанни часто слушала рассказы о шабашах ведьм и о праздниках, которые они устраивают в последнем пристанище мертвых во время зимних полнолуний. Порою даже, когда она, усталая, возвращалась под кров хижины Дугала, ей чудился этот капризный огонек, летящий вверх и быстро падающий; ей чудились раскаты странных голосов, визгливый и свирепый смех, звуки песен, такие слабые и неясные, будто они доносятся из другого мира. Ей вспоминалось, что она видела, как ведьмы в жалких лохмотьях, запачканных золой и кровью, скрывались в развалинах неровной ограды или рассеивались в тени лесов и в тумане небес, словно белый и голубой дым пожираемой пламенем серы. Движимая непреодолимым любопытством, Джанни шагнула за внушавший ей робость порог, который она переступала только днем, чтобы пойти помолиться на могиле своей матери. Она сделала шаг и остановилась. На краю кладбища, осененного только тисом, плоды которого, красные, как вишни, упавшие из корзинки какой-нибудь феи, привлекали птиц со всей округи, за вырытой недавно последней могилой, пока еще пустой, стояла большая береза, которую называли древом святого, потому что говорили, будто святой Коломбан в молодости, прежде чем отказаться от суетного света, провел здесь целую ночь в слезах, борясь с воспоминаниями своей мирской любви. С тех пор эта береза стала предметом почитания народа, и если бы я был поэтом, я постарался бы сохранить о ней память для потомства.

Джанни прислушалась, затаила дыхание, опустила голову, чтобы ничто не отвлекало ее слуха, сделала еще шаг, снова прислушалась. Она уловила двойной звук, похожий на звук разбивающейся шкатулки из слоновой кости и на звук раскалывающейся березы, и в то же мгновение она увидела, как по земле пробежал длинный отблеск отдаленного света, побелел у ее ног и погас на ее платье. Она робко посмотрела, откуда исходил луч, осветивший ее, — он шел от «древа святого», а перед «древом святого» стоял кто-то в позе человека, произносящего проклятия, а кто-то второй распростерся в молитвенной позе. Первый потрясал факелом, который заливал светом его неумолимое, но спокойное чело. Второй был неподвижен. Она узнала Рональда и Дугала. Слышался еще один голос, голос погасший, точно последний вздох умирающего, голос, который, рыдая, еле слышно произносил имя Джанни и наконец затих в березе.