Гнозис. Чужестранец (СИ) - Элейский Иван

Платон оттолкнулся ногой и прыгнул на мантикору сзади, вытянув руки вперед. Одной ногой он зацепился за куст и скорпикошка резко дернулась, но развернуть тело не успела — Платону удалось грудью приземлиться на членистый хвост и ухватить его руками. Только хвост оказался сильнее и прочнее — не сломался и лишь слегка согнулся, между жалом и спиной осталось расстояние в полторы ладони. Кошка зарычала и изогнулась влево, пытаясь достать лапой нападающего. Платону удалось уклониться, когти только слегка зацепил бок, он тут же со всей силой надавил на хвост, пытаясь опустить жало ниже.

Неудача — еще половина ладони до кошачьей спины. Сместить тело чуть левее, кошка упала на левый бок в попытке согнуться и достать его справа. Инерция, упертое в землю колено захрустело, выворачиваясь под неестественным углом. Жало с хлюпом вошло в мясо.

Платон отпустил жало и откатился в сторону. Боль в ребрах, колено разрывается от боли, движение на периферии зрения. Рефлекторное движение в сторону, кошка приземляется рядом, но не удерживается на лапах, жало всё еще в спине. Оба противника тяжело дышали, кошку шатало, человек не мог опереться на вторую ногу и начал отступать, подпрыгивая. Кошка сипло зарычала, сокращая расстояние.

Разве тварь не должна была умереть от яда? Он подействовал, но неужели его не хватило? Как бы ни хотелось, теперь у парня никак не получится добить эту штуку. Животное наступало, отгоняя его обратно в пустыню шаг за шагом. Сможет ли она прыгнуть? На самом карю оазиса Платон оступился — здоровая нога завязла в чертовом песке. Падая на землю, он увидел, как кошка присела, готовясь к прыжку и закрыл глаза.

Один. Два. Три. Рычание, свист. Четыре. Пять. Смерть не наступила, боли больше не стало. Звуки стихли, потом зашуршали листья под внезапно появившимся слабым ветром. Платон поднялся на ноги и увидел, что Мантикора лежала на земле — ещё дышала, но пошевелиться уже не могла. Лапы её разъехались в стороны и для последнего прыжка, видимо, уже не хватило сил.

Припадая на левую ногу, Платон обошёл тварь на почтительном расстоянии. Он практически упал возле озера и начал жадно зачерпывать теплую воду, проливавшуюся сквозь пальцы, но казавшуюся самым вкусным напитком во всем этом проклятом мире.

Через две минуты он провалился в глубокий тревожный сон.

Жар снова давил со всех сторон. В полной темноте что-то постоянно проскальзывало мимо Платона, задевая его воспаленную кожу и оставляя на ней болезненные ожоги. Периодически откуда-то лилась горячая густая жижа, периодически становилось холодно, от чего кожа еще сильнее горела. В какой-то момент ему показалось, что на ребра полилась расплавленная сталь, он хотел закричать, но горло оказалось будто забито старой сухой бумагой.

Потом мир долго трясся, переворачивался, снова прожаривал его до костей и снова трясся. И только спустя некоторое время Платон ощутил прохладу и смог открыть глаза. Над ним был невысокий купол из холщовой ткани, а мир всё-также продолжал трястить. С еще одним хрипом он попытался повернуться, левый бок пронзила острая боль.

Перед ним появилось лицо женщины, а её руки повернули остановили его.

— Лежи. Ты был без сознания два дня. Рана на боку загноилась, так что пришлось прижечь. Тебе повезло, но дергаться нельзя. — Голос у женщины был хрипловатый и властный. — Погоди, я дам тебе попить.

Женщина наклонилась и начала ковыряться в каком-то мешке. Краем глаза ему удалось разглядеть, что они оба были в крытой повозке, заполненной какими-то мешками и ящиками. Задняя часть была закрыта полотном, разглядеть что-то снаружи оказалось невозможно. Женщина носила огромный балахон, из-под капюшона которого выбилось несколько прядей светло-рыжих волос. Лицо было обычным — карие глаза, обветренные пухлые губы, прямой нос. Когда она поднесла Платону бурдюк с водой, он обратил внимание, что на кистях рук у неё уродливые шрамы от глубоких ожогов.

Она слишком рано забрала воду — он не успел напиться, но достаточно смочил горло, чтобы говорить.

— Где я? — слова вырывались со свистом.

— Всё там же. В пустыне Бейтан, в двух днях пути от северного края. Мы нашли тебя около Старого оазиса. Ты был ранен и истощен.

— Кто вы? — всё еще трудно говорить.

— Меня зовут Амалзия. Но вообще это просто караван с добычей. Мы возвращаемся обратно на север. Меня очень интересует, как ты оказался посреди пустыни рядом с трупом мантикоры, но, думаю, этот рассказ может подождать. Отдохни.

И он снова провалился в мир жара и пыли.

***

К вечеру ему стало легче. Он проснулся от того, что повозка остановилась, снаружи зазвучали какие-то голоса. Женщины рядом не было. Он сел, поморощившись от боли, оглядел себя. Левый бок был покрыт плотной коркой в форме двух человеческих ладоней, левое колено было забинтовано какой-то очень плотной тканью, под которой всё ужасно чесалось. На него была накинута простыня, мокрая от пота. Никакой иной одежды не было.

Под кроватью нашелся тот самый бурдюк. Вода была теплой, но чертовски приятной. Платон пил и осекся только, когда в бурдюке осталось меньше четверти — возможно, что так пить воду здесь считается растратой или оскорблением. Что-то смутное всплывало из прошлой жизни на тему пустынных народов.

Кое-как намотав в простыню в жалкое подобие тоги, он медленно двинулся к выходу из повозки. Зацепил рукой мешок — тот не сдвинулся с места, но внутри что-то металлически звякнуло. Заглянуть внутрь возможности не было — мешки были плотно завязаны, а злоупотреблять гостеприимством не хотелось.

Снаружи было на удивление прохладно. Горы всё так же были на западе, один из осколков еще оставался над ними и излучал светы. Значит, он действительно проспал не меньше суток, а судя по состоянию раны даже больше. Как минимум, та женщина ему не врала.

Полтора десятка повозок стояли кругом, внутри которого люди расставляли палатки. Кто-то разводил костер, кто-то таскал какие-то вещи. Амалзию он не увидел, зато его грубо пихнул в плечо какой-то здоровый небритый мужик в грязной рубахе и свободных штанах.

— Найдёныш, да? — со смешком спросил он.

— Ну, вроде того. Я не очень понимаю, что вокруг и где я.

— Поймёшь. Тебе крупно повезло.

— Спасибо. Честно, я благодарен.

— Не меня благодари, — ухмыльнулся мужик, — я-то был против тебя тащить с собой, но Амалзия настояла, а в пустыне не принято бросать людей и всё такое. Традиции. Им тут придают немалое значение.

Отличный приём, ничего не скажешь. Но надо оставаться дружелюбным.

— Покажешь мне, что к чему?

— Не-а, разбирайся сам.

Платон бросил вопросительный взгляд на мужчину.

— Я занят, — пожал тот плечами.

Почесав голову, парень захромал в сторону центра круга. Повозки были все примерно одинаковые, большие колеса, холщовые тенты. Тянуть их должны были, видимо, уродливые твари, напоминающие перекачанных верблюдов, которые стояли внутри круга и тупо пялились друг на друга. Палатки были очень простыми — колышки, веревки, тенты из грубой ткани. Люди столь же просты — загорелая кожа, одежда безо всяких изысков. Оружия никакого не видно. Из одной из палаток высуналась голова с короткой густой рыжей гривой, а потом появилась и её владелица. Она махнула рукой и пошла навстречу Платону.

— Уже оклемался?

— Угу.

— А ты крепкий парень, да?

— Угу.

— Но не особо разговорчивый, да?

— Нууу… просто я… — слова почему-то никак не шли в голову.

— Неважно, — перебила его Амалзия, — это твоё дело. Но нужно поговорить с главой каравана. Это формальность, но так велят традиции, а им в пустыне придают значение. Пойдём.

Она повела его мимо палаток к повозке, возле которой стояли двое мужчин. Один был крепкий высокий старик с белой бородой длиной в пару локтей, одетый в широкие штаны и свободную рубашку с закатанными до локтей рукавами. Открытые предплечья были покрыты старыми шрамами. Его собеседник был лысый мужчина с телосложением борца и густой черной бородой. Он был одет во что-то вроде длинного халата, из-под которого торчали волосатые ноги в сандалиях. Как только Амалзия и Платон приблизились, старик кивнул и быстро ушёл куда-то за повозку.