Ольга Родионова - Мой ангел Крысолов

— Но они люди, — тихо возразила Нета.

— Они люди, — согласно кивнул Корабельник. — Мы — нет.

Петрушка Жмых сидел под замковой стеной на горячих от солнца камнях и наслаждался жизнью. Его лупоглазое веснушчатое лицо было повернуто к небесам, длинные пальцы ног с налипшими песчинками блаженно шевелились. Петрушка был рыженький безобидный коротышка, которого в городе считали немного чокнутым и потому не слишком обращали внимания на его постоянные отлучки — мало ли куда дурачка понесло, он, может, и в лес ходит. Напорется на отродье или, там, на Кривого, а то лесников встретит, или вообще Мангу — дак сам же и будет виноват, не шляйся где ни попадя. Беспокоиться о Петрушке было некому: он был сирота с малолетства, мамаша его, говорят, книжки читала, от них и померла. Каждому горожанину известно, что книжки не то что читать — даже трогать нельзя: в них еще со времен Провала накопилась вся гадость мира, и быть ей неизменной лет триста-четыреста. А уж потом эти книжки, хоть и станут безобидными, не страшней крапивы, но истлеют совсем, и никто уже никогда не прочитает, что в них было написано. Да оно и к лучшему. Зачем людям знать, что тут было до Провала, куда это все подевалось и почему вообще Провал случился.

Старики говорили: мир, мол, перевернулся дыбом. Все, мол, которое стояло вот так, теперь повернулось вот эдак, и где были горы — там теперь, стало быть, моря. Тьма, мол, поднялась до небес, и в этой тьме все и тово… пропали. А кто не пропал — те выжили, значит. Те, которые хорошие люди были, к тем тьма не прилипла. А к плохим — это к отродьям, мол, — прилипла, ага.

Петрушка свою мать не помнил и о том, читала ли она книжки, сказать ничего не мог. Он-то уж точно книжек никаких не читал, да и читать-то, прямо скажем, умел плохо. Но вот отродья ему нравились. Он к их замку часто ходил. Если об этом кто в городе узнает, быть дураку пороту на площади, а то и чего похуже. Ну, и из города погонят, это как пить дать. Потому что отродья заразу разносят.

Жмых посмотрел на замковую стену и вздохнул. Разносить-то они, может, чего и разносят, только не заразу. А то бы сам Петрушка давно уж от какой-нибудь страшной болезни помер. Он ведь с этими отродьями, вот как я с вами, — чуть не каждый день видится. Ну, сначала едва не пропал, конечно, с первого-то разу, чего уж врать. Лица у них… никогда Петрушка Жмых таких лиц не видел. Вот Раду взять. Глаза-то синие, кудри-то вьются до самой… этой… ну, ниже пояса, значит. Губки розовые-розовые, пухлые, как будто она их накусала, реснички мохнатые, черные. У городских девчонок ресниц совсем нету. Да и худые они — страсть, а которые не худые, те толстые: и не разберешь, где у них титьки, где что. Не то что Рада. Или вот Люция, к примеру. У этой волосы светлые, золотые, как солнце прямо, титьки загляденье, ножки стройные, а уж коленки!.. Как будто их нарочно делали, чтобы у Жмыха сердечко замирало. Про парней вообще лучше не вспоминать — сразу от самого себя так тошно делается, что хоть в лес уходи, в Манге в пасть. Этот их Корабельник, Учитель-то сам, уж до того хорош, что жить не хочется.

Петрушка с тоской покосился на свои короткие кривые ножки, все в пятнах коричневых веснушек, с длинными лягушачьими пальцами, на свое круглое мохнатенькое пузо… Он довольно добрый, Корабельник, но не так чтобы уж очень. Самый добрый там Лекарь. От него прямо светло становится, до того добрый. А лечит как! Одним пальцем, вот так вот, тебя тронет — и все, ни брюхо не болит, ни голова не кружится.

Петрушка прошлый год грибов обожрался — мельников сын Кроха сказал, что от них, дескать, сны приятственные. Никаких снов Петрушка не видал, но животом маялся ужасно. Так Лекарь его вылечил в два счета. От этого у Жмыха с отродьями и дружба пошла.

Петрушка смущенно усмехнулся. Ну… дружба — не дружба, но они его не гонят. Корабельник даже иногда в свой кабинет зазывает и подолгу разговоры разговаривает. Прямо не как с дурачком городским, а со своим, равным. Мол, а как там, в городе, — не хотят ли, к примеру, замок спалить?.. Скажет тоже. Как будто это так легко — спалить замок. Его же не видать! Это Петрушка знает, куда подойти, чтобы каменные стены вдруг поднялись как будто из ничего, а другие-то не знают. И Жмых им не скажет, ни за что. Учитель-то, он сначала долго не хотел Петрушке секрет выдавать. Да пришлось: пошел Жмых однажды в лес, а там эта снегурочка нежная, Алиска, лежит прямо в траве кусачей, прямо в крапиве, значит, и за голову держится. И рядом — никого. А волки же!.. Да и лесники там поблизости встречаются. Мало ли. В общем, на руки-то Петрушка красавицу взять никак не мог — и росту в нем ей по плечо, и силенок мало, — но стал тащить и волочь. Это ведь он впервые тогда к отродью прикоснулся. Страху натерпелся! И других мучений, конечно: он ее волочет, а платьице-то ее за колючки цепляется, ну все как есть видно, от ножек до… а она только стонет хрипло и глаз не открывает. Семь потов со Жмыха сошло, и не от одной усталости, надо признаться.

Петрушка примерно-то знал, куда идти: еще с тех грибочков помнил, что замок где-то на берегу, где скала такая, на старика похожа. Но тогда его внутрь в бессознательной кондиции затаскивали, а выпускали с завязанными глазами — этот их Подорожник его вывел и почитай до самого города довел, только там повязку разрешил снять. Ох и шаги у него, я вам скажу! Как махнет — полдороги нету. Он, по правде говоря, Жмыха в пять минут до околицы городской доставил — за шкирку, как кутенка.

Ну так вот, потащил Петрушка Алису, — не знал тогда, как зовут, звал про себя Снегурочкой… если честно сказать, то и сейчас зовет. Только никому не говорит. Снегурочка она и есть. Не дотронься — лёд, лёд. Да что там не дотронься, близко-то не подойдешь. Как она эту свою бровку приподымет… Как глянет!.. Умирай, брат Жмых, ложись и умирай… Но спасибо-то она ему все ж-таки сказала. Спасибо, мол, Петруша. Я, мол, тебе очень благодарна. А Корабельник ей потом, конечно, всыпал по первое число. И правильно: им поодиночке ходить не разрешается. Они — отродья, это понимать надо.

Про отродий-то в городе что говорят? Заразу, мол, они разносят. И все, мол, бедствия тоже от них. Если вдруг у кого коромяги заболели и пали, или там подсолнечник на корню засох — так это отродья всё делают. Как будто им больше заняться нечем, право слово…

Тут Жмых надолго задумался. А чем же, в самом деле, отродья занимаются? А?.. Что за дело такое у них важное может быть, что они не улетают, допустим, в какой-нибудь там Райский Сад (кто его видел, Сад этот?), а тут сидят, в своей невидимой крепости, как в осаде, и всех опасаются? Ведь умееееют летать-то, умеют, Петрушка сам видел. Тритон вот, например, — эх, красиво летает! Прямо рыбкой, рыбкой, только медная кожа на солнце отблескивает. А Нета смотрит, просто глаз не сводит. Оно ведь видно, как не сводит. Вы вот все думаете, Жмых дурачок, а Жмых-то всё видит!.. Ну, по правде сказать, когда Тритон в первый-то раз при нем взлетел, Петрушку водой отливали. Нета же и отливала. Да не как дурни городские — ведром, а тихонечко, с ладошки. И приговаривала что-то, Жмых слов-то не разобрал, но ласково так, ласково. Он и оклемался. А Нета говорит: ну, чего ты, дескать, дурачок, чего ты?.. Не бойся. Красиво же летает, правда? Петрушка только головой кивнул — правда, мол. А что тут скажешь? Что люди, мол, не летают? Так они ведь не люди. Не люди они.