Ольга Родионова - Мой ангел Крысолов

— Спасибо, я лучше так. Я пришел, чтобы сказать… чтобы спросить… Сэр Макс привез мне кое-какие книги… Ничего особенного — труды по анатомии… Еще немного беллетристики… Некто Уитмен. Некто Лири. И в одной из этих книг…

Он вытащил из кармана белоснежный платок и нервно вытер лоб. Нета встала, но он жестом усадил ее на место.

— Со мной все в порядке, не волнуйтесь. — Он помедлил и честно сказал: — Я так думаю. Неважно… Я хочу сказать, в одной из этих книг был листок бумаги. Очень старый. Обгоревший с трех сторон. Выцветший, ветхий… в общем, очень старый, допровальный. И там были слова… На языке, который сейчас забыт. Я немного говорю на этом языке, и я прочитал. Позвольте, я…

Лекарь снова откашлялся и достал из-за пазухи действительно очень старый клочок бумаги. Бережно, точно величайшую драгоценность, развернул и поднес к глазам.

— «Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,

зажимая живот рукавами, как раненый, иступленно,

вот теперь — я немного попью из твоей голубой тарелки,

а потом полежу на ладони твоей — зеленой.

Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке апельсины

(…так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного света…) —

ты за это за всё никогда меня не покинешь,

и я тоже тебя — никогда не покину — за это».

Лекарь опустил руку с листком — то есть, бессильно уронил руку с листком — и, поморщившись, как от боли, сказал:

— Это его почерк. Я очень хорошо знаю его почерк.

Он обвел глазами замерших отродий и повторил:

— Это — его — почерк. Я уверен, что это он писал. Люция, Нета, взгляните. Только из моих рук, пожалуйста.

— Я не буду смотреть, — сказала Люция дрожащим голосом. — Этого не может быть. Я не стану… это читать.

— Лекарь, — начала бледная Нета. — Лекарь, это…

— Не надо, — он замотал головой и спрятал листок. — Вы все можете мне не верить. Я понимаю. Я все понимаю. Извините. Ну, я пойду.

Отродья в молчании смотрели, как он идет к двери, очень прямой, как солдатик, очень одинокий и очень красивый. Дверь хлопнула, а секундой позже тихо и безутешно заплакала Люция.

Максим шел по Тверской в распахнутом долгополом пальто. Стоял ноябрь, ветер дул страшенный, и распахнутое пальто было, разумеется, вопиющим пижонством. Но Максим не трогал пуговиц и даже не поправлял шарфа, задрав подбородок и думая о себе в третьем лице: «Он шел по Тверской в распахнутом долгополом пальто», — и это было красиво и даже, некоторым образом, возвышенно. Однако в кармане упомянутого пальто зазвонил мобильник, и пришлось сунуть руку в этот проклятый простуженный карман, нащупать ледяными пальцами ледяную же пластмассу и, чертыхнувшись, отколупнуть ногтем непослушную крышечку. Подносить холодную мерзость к уху было все равно, что целовать на морозе лягушку, но Максим все-таки поднес.

— А-а-алё… Кирилл? Я на Тверской. А вы где?.. А, ну, это ясно. Слушай, вы с Машей едете в Питер в четверг? Да понятно, что лекции придется прогулять… А, у Маши эфир… Нет, ну, там, в «Платформе» Вадик и Тимка читают. Да, в четверг. Из наших не знаю. Аня, наверное, будет. Арсений. Возможно, еще Тёмка, если успеет…

Максим поежился, привычно поправил ледяную оправу очков на переносице и все-таки запахнул пальто. Если он собирался ехать в четверг в Питер, простуда была совершенно не к месту.

— А сейчас-то вы где? Успеваете к началу? Ладно, я займу места… Ясно, что будут все. Ну да. Вы, я. Оля Иванова. Антон, Настя, Рома, Лена, Юля, Света, Илья. А как же. Нет, ну, Вера… Вера не прилетит. Вера в Америке.

Его обогнала стайка девушек, одна обернулась и кокетливо подняла брови. Максим приосанился и снова немного распахнул пальто, но девушка уже убежала вперед с подругами. Потихоньку начал падать снег и наконец-то зажглись фонари. Максим задрал рукав пальто, посмотрел на часы и заторопился. Опаздывать не стоило: в «Китайском летчике» будет толпа народу.

Он свернул во дворы.

В Филадельфии с утра было солнечно, но ночью ударил мороз, и две чокнутых розы, начавшие цвести в начале ноября, как последние идиотки, к утру сделались совершенно стеклянными. Темно-алые бутоны просвечивали на солнце, в одном замер в осенней тоске потерявший окраску кузнечик. Вера отхлебнула горячего кофе из грубой керамической чашки — ручная работа, между прочим, даже следы от пальцев гончара остались, любимая чашка, найдена на развале, — и выдохнула, глядя, как облачко пара растаяло в холодном воздухе. Хоть бы снег пошел. Да разве его дождешься… Она бесцельно побродила по саду и вернулась в дом, так и не вспомнив какой-то отчаянно длинный и захватывающий сон, который ей приснился этой ночью, скорее всего, из-за перемены давления.

В клубе было тепло, и, — конечно, конечно, разумеется, — все уже были здесь, как будто пришли с самого утра, а он опять опоздал, хотя до начала еще целых… ну, да, десять… нет, уже семь минут. Максим снял запотевшие очки и опять расстегнул пальто. Помахал рукой Антону, рассеянно оглядывающему зал своими тигриными глазами. Антон его, кажется, не заметил. Отвратительная, между прочим, манера.

Сесть негде. Ладно, можно и постоять. Так еще лучше видно. Вон, почти у самой эстрады подпирает стенку Роман, невообразимо длинный, как Останкинская телевышка. Впереди мелькнули светлая головка Леночки и Настины темные кудри. Когда они научатся заплетать косы, как все приличные девушки?.. Максим хмыкнул: что за странная мысль пришла в голову…

— Макс! Ты давно здесь? Обещал места занять…

К нему пробирались Кирилл с Машенькой, — оба чуть-чуть припорошенные снегом, оба улыбаются, Кирилл своей знаменитой чувственной улыбкой, Машенька — всеми своими ямочками.

— Тихо! Сейчас начинают.

Публика еще гудела. Он напряженно вытянул шею, не глядя, протер очки, водрузил их на нос и привычно подумал литературно: «Гул затих. Я вышел на подмостки… Прислонясь к дверному косяку… Я ловлю… Я ловлю…»

Гул затих. Пятно света появилось на эстраде.

И из темноты в это пятно шагнул Корабельник.