Просто механический кот (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич

…а хвойный бальзам начисто перебил запах кошатины.

Побуревшие бумажные полотенца Мурлов бросил в унитаз и спустил воду. Из зеркала на него глянул уверенный в себе полноватый мужчина лет сорока. Подбородок с ямочкой. Нос с легкой горбинкой. Над правым глазом — давний шрам, разделивший бровь на две неравных части. Глаза — серые, серо-зеленые.

На левой щеке, похоже, царапина.

Мурлов повернулся в профиль. Да, цап-царапина. Косая, прерывистая, длинная. Он осторожно прикоснулся пальцем. Слегка надавил. Нездоровой красноты вроде бы не было. М-да… Прокол. Недосмотр. Чуть выше бы и глаз долой. Красивый, родной, серо-зеленый глаз.

Мурлов распахнул шкафчик под зеркалом. Так. Что тут у нас? Бинт. Пластиковый стакан с ватными ушными палочками. Комплект лезвий «Жиллет». Пена для бритья с запахом лимона. Гель. Россыпь мятных леденцов. Пузырек с секоналом. Пузырек с аспирином. Таблеток пять осталось. Ага! Попался!

Мурлов выковырял упаковку бактерицидного пластыря. Пластырь разматывался словно патронташ. На бумажной основе было выдавлено «Использовать до». Даты не было. Бледные, телесного цвета дольки просвечивали сквозь словно зародыши.

Мурлов покривился от пришедшего на ум сравнения. Надорвал. Освободил от предохранительного слоя клейкий прямоугольничек и, аккуратно расправляя, прижал его к коже. Подержал. Подождал, пока схватится. Схватилось.

Отражение приоткрыло рот. Потом захлопнуло.

М-да… Неприятное открытие: царапина закрылась не вся. Остался едва заметный, загнутый вверх усик. Сучья царапина. Вдобавок, с телесным цветом вышла накладка. Сучий пластырь. Слишком светлый. Для альбиносов, что ли, делают…

В дальнем углу, щелкнув, стиральная машина перешла в режим отжима. Ком разноцветной одежды — синее, желтое, белое и чуть-чуть красного — мягко толкнулся в прозрачный колпак дверцы и развалился, исчез, расползся по стенкам барабана.

Как был в одних трусах, по не такому уж и теплому кафелю Мурлов босиком прошлепал туда. По пути он бросил взгляд в узкое, с медными прожилками окошко. В темноте ночи отблескивал фонарным светом водосток и покачивалась одинокая струна электрического провода. Никого. Тихо. Он сел на раскладной стульчик. Машина вибрировала. Ожидая конца стирки, Мурлов подумал, что стены надо бы украсить, налепить, пожалуй, какие-нибудь картинки. Хотя бы фотокопию «Моны Лизы». Или календарь из «Плейбоя», с разворотом. Или Уорхола. А то скучно. Необжито. Подозрительно. От шальной догадки, ЧТО здесь действительно неплохо смотрелось бы, у него произошла эрекция. Мурлов постарался выбросить это из головы, но глаза цеплялись то за симпатичное пространство в неокрашенном простенке, то за располагающую пустоту между раковиной и душевой кабинкой. Воображение рисовало нежные акварели, кошачий изломанный силуэт, много розового. Эрекция усилилась. Ткань на трусах натянулась. Мурлов почувствовал себя кораблем, вспарывающим тяжелые, штормовые волны. Вот бушприт, и сладкая боль копилась в нем.

Помещение качнулось. Дрогнули полоски света на потолке.

Непонятно как Мурлов оказался на коленях. Серо-зеленые глаза его затуманились. Правая рука потянулась к паху. Дрожь колыхнула жировые складки на боках.

Ах, горячо!

Трусы так и не удалось снять.

— Котики, котики, коти-и-и… ки…

Выдохнув, Мурлов завалился на спину. Ягодицы пружинисто приподнялись над полом и обрушились вниз. И еще раз, и еще. Запоздалый оргазм прошелся по телу иссушающей волной. Живот захолодел. Захотелось пить.

Барабан стиральной машины остановился, к колпаку прилипли штанины хлопкового комбинезона. Замечательно.

Мурлов с трудом сел, подтянув ноги. Трусы липли к паху. Пятно на них расплывалось с уклоном влево. Да, котики, расслабленно подумал он. Легкая улыбка заиграла на его губах. Ни один котик от него не уйдет.

Рыжего любимца соседей Трегубовых Мурлов подманивал с перерывами две недели. Зверюга была осторожная, что-то себе в ушастой голове кумекающая. Хвост как полено, морда — бандитская. Настоящий дворовый кот. Не породистое не пойми что, а кот, которого в садоводстве и на зиму оставить можно — выживет. Одичает, возможно, но выживет.

Забор у Мурлова был высокий, в два метра. Бетонное основание, каркас из стального швеллера, на каркас саморезами крепились гофрированные жестяные листы. Но, с одной стороны, где раньше шла труба от местной котельной, содержавшейся в садоводстве еще с советских времен, имелась дощатая заплатка.

К этой заплатке с узкой щелью понизу Мурлов и выносил вечером блюдце то с жареной курицей, то с хорошей вареной колбасой. Несколько дней его подношения оставались нетронутыми. Претендовала было на колбасу наглая ворона, но выстрела из пневматической винтовки ей хватило. Умная птица.

Засиженное мухами и исследованное муравьями мясо на следующий день отправлялось в мусорный мешок, а Мурлов, отмыв блюдце, выносил новую приманку. Иногда для разнообразия добавлял сырой свинины или филе селедки. Он знал, что мимо заинтересовавшего его блюда шастающий по ночам кот не пройдет.

Наблюдательный пост Мурлов устроил в спальне. Участок забора с заплаткой был как на ладони. Разросшийся куст смородины он предусмотрительно пересадил, и тот теперь рос правее, окаймляя край лужайки пышной лиственной пеной. Под крышей Мурлов повесил фонарь на фотоэлементе, который включал светодиод, когда становилось темно. Светил фонарь, китайская поделка, не ахти, но дневной яркости от него и не требовалось. Блюдце было видно, и довольно.

Поужинав и посмотрев телевизор, часам к десяти полный затаенных желаний Мурлов заходил в спальню. Перед этим он проверял обе входные двери, заперты ли, зашторивал окна и выключал в доме свет.

Начавшаяся охота не терпела легкомыслия. На неудобный — чтобы не заснуть — стул Мурлов садился нагишом, клал пальцы на узкий подоконник и замирал, превращался в пустое место. Самое первое правило для охотника — не выдать своего присутствия. Мурлов дышал мелко, едва-едва. Легкое напряжение копилось в паху. Взгляд его не отрывался от выложенной приманки.

Фонарь освещал траву. На блюдце розовели куски мяса. Покачивались ветви. Темнота неба сливалась с темнотой жестяных листов.

Мурлов ждал. Скоро он впадал в некое кататоническое (ему нравилось это слово), трансцендентное (это слово нравилось ему еще больше) состояние, длительное, неподвижное сидение, в котором затруднялся уловить собственное существование. Возможно, его не было в это время ни в комнате, ни в доме, ни где-либо еще.

Он был дух.

Полное растворение в предмете наблюдения обычно длилось около трех часов, далее Мурлов уставал, тело напоминало о себе ломотой и пощелкиваниями в суставах, затекшие без движения мышцы принимались дрожать и ныть, сушило горло. Тогда он вставал, шел к холодильнику и выпивал стакан холодного молока. Затем убирал с лужайки блюдце и ложился.

Так было четыре дня.

Как ни странно, Мурлов не испытывал разочарования. Наоборот, он ощущал необыкновенный подъем в эти дни, тугая пружина будущего сворачивалась в нем. Мурлов ловил себя на том, что, занимаясь домашними делами, часто бормочет под нос:

— Котик, котик, где ты есть?

И одергивал себя. И улыбался. И мотал головой, отгоняя соблазнительные картины. Не время, Валентин, не время.

На пятый день Мурлову пришлось уехать в город.

Хоть он и пытался напрочь порвать всяческие связи, когда-то крепко державшие его в коробке городской квартиры, растрепавшиеся и тонкие ниточки знакомств, приятельств, родственных обязательств нет-нет и связывались в узелки, выдергивая Мурлова из облюбованного домика в садоводстве на свадьбы, похороны, дни рождения и прочие мало к чему обязывающие события не его жизни.

В таких случаях он часто держался вызывающе, или молчал, или нес какую-то чушь, был мрачен и язвителен, ничего не дарил, никого не поддерживал, чем в результате и отвратил от себя большинство людей, с которыми так или иначе когда-то пересекался. Они были ему чужды. Они его не интересовали. Они возбуждали в нем холодную злость.