Джефф Райман - Детский сад

За окном проплывали соломенные шляпы и дымящие трубки торговок вяленой рыбой. В надежде получить мелочь, отплясывала под игрушечные барабаны ребятня; те же дети толкали тележки с грудами пыльных зеленых овощей. С лягушечьей жизнерадостностью перекрикивались друг с другом мужчины в шортах, закатывая в цементные зевы подвалов пивные бочки. Смирно стояли возле крытых фургонов огромные белые лошади.

Люди были лиловыми. Кожа у всех изобиловала особым белком — родопсином. Раньше его находили только в глазу. На свету родопсин распадался на натрий и углеводы.

Люди фотосинтезировали. Благодаря фотосинтезу они питались: как-никак в Яме жило двадцать три миллиона человек. Летом здесь было тропическое пекло. По утрам парки были усеяны распластавшимися, как морские звезды, людьми: они питались солнечным светом. Сырыми пронизывающими зимами они то и дело выбирали местечки, где не дуло, и, прижавшись к стенам, благодарно распахивали одежду навстречу скудным лучам солнца. Ни дать ни взять — барельефы старинных церквей эпохи барокко. Когда Милене приходили в голову подобные сравнения, она тут же начинала нервно ерзать при мысли о пережитке — мысль о неправильной морфологии не давала ей покоя.

Жители города умирали прямо на улице. Каждое утро автобус проезжал мимо бездыханного тела. Упавший обычно лежал в полный рост на тротуаре, глядя в застывшем удивлении через плечо, будто его неожиданно окликнули. Где-нибудь по соседству меланхолично звонил колокол: «Врача-а-а…»

А в автобусе по-прежнему стоял гомон актерских голосов. Вот громко рассмеялась актриса: она сидит, подперев нос согнутым пальчиком, и увлеченно беседует с режиссером. Вот молодой человек, удрученный отсутствием успеха, молча глядит себе под ноги. «Неужели никому нет дела? — недоумевала Милена. — Неужели никому нет дела до умерших?»

Стариков на улицах видно не было. За прилавками дежурили молодые матери. Их дети помешивали на жарко шипящих жаровнях еду или нашлепывали на старые башмаки новые подметки.

Те, кто умирал, тоже были молодыми.

Человеческая жизнь сократилась вдвое. Это достижением медицины не считалось. Считалось ошибкой.

В эпоху перед Революцией было открыто средство от рака.

Оно окутывало протоонкогены сахарной оболочкой, из-за чего рак не мог начать развиваться. В старом мире безмерной нищеты и безмерного богатства это лекарство принялись скупать богачи, не дожидаясь результатов тестирования. Средство оказалось заразным, и произошла утечка. Рак исчез.

Когда-то нормальный человеческий организм каждые десять минут производил раковую клетку. Рак, как выяснилось, был достаточно важен. Раковые клетки не старели. Они выделяли белки, предотвращающие старение, и позволяли людям доживать до пожилого возраста. Без рака же люди стали умирать примерно в тридцать пять лет.

А потом произошла Революция.

Милена сидела в своих кипяченых перчатках, отмечая про себя напряженные огоньки в глазах актеров, их неутолимое желание прославиться, пока они молоды. Бросались в глаза и беспрестанные улыбки-оскалы рыночных зазывал, казавшиеся ей теперь симптомами болезни. От происходящего вокруг веяло какой-то наигранностью, неискренностью.

Она видела детей. Им теперь вводились вирусы, прививающие образование. Трехнедельный младенец уже мог разговаривать и знал азы арифметики. К десяти дети становились взрослыми, подобно искусственно выращенным цветам. Только это были не цветы любви. Это было цветочное сырье для обработки — ростки, которые нужно как можно скорее использовать. Потому что времени нет.

ЭТО БЫЛА ДЕТСКАЯ АУДИТОРИЯ.

Все сидели на матрацах, расстеленных на полу комнаты Детсада; свет был приглушен. На детях были однотипные серые комбинезончики из стеганой саржи, впрочем, их разрешалось украшать цветастой вышивкой. Разрешалось также входить и выходить из комнаты по своему усмотрению; следить за дисциплиной не было необходимости. На импровизированной сцене являли витиеватый шекспировский юмор актеры.

— Ты мил, ибо мал!

— Значит, я мало мил, ибо мал!

— А почему меток?

— Потому меток, что изворотлив![3]

Они играли «Бесплодные усилия любви». Дети явно скучали: сюжет пьесы был им хорошо знаком.

Милена Шибуш готовилась к своему выходу, находясь непосредственно в поле зрения детей. Кулис и занавеса здесь не было. Слышно было, как негромко переговариваются между собой зрители: на лестные отзывы рассчитывать не приходилось.

— Опять это, из Новой Истории, — скучающе вздыхала девчушка в переднем ряду. Щеки у нее были пурпурными от солнца, обиженный голосок с сипотцой. На вид года три. — Если уж браться за классику, так хоть ставить по-нормальному.

— Не понимаю, зачем нам все это суют, — вторила ее подружка. Эта была постарше, с претензией на взрослость. — Все уже наизусть известно. А это что за болван, в башмаках на вырост?

Болваном была как раз Милена Шибуш. «Вот соплюхи!» — мысленно выругалась она. Вся эта мелкая поросль въедлива, как комарье. Им же все разжевывают вирусы, мозги напрягать вообще не надо.

«Мне тоже не нравятся эти башмаки, — подумала она. — Но они положены по сценарию».

Милена играла констебля Тупицу.

Вся ее роль состояла из шестнадцати реплик.

«Мне уже шестнадцать лет, — грустно размышляла Милена. — Полжизни уже прожито, а я все долдоню эти шестнадцать реплик в Детских садах».

В Детских садах росли сироты. Сирот было множество. Милена сама была из их числа. Актрисой она стала, чтобы убежать от других сирот и поскорее расстаться с Детсадом. И вот она снова здесь.

Милена оглядела лица своих коллег. Актер, игравший Бирона, сидел с совершенно пустым взором — в гриме, с непременной бородой, выращенной специально для этой роли. Борода актеру полагалась, потому что Бирон носил бороду. Подобное воссоздание образа служило единственной цели: сохранить преемственность традиции. Один культурный слой сменялся другим, но ничего нового при этом так и не рождалось.

«Но ведь всем же скучно, — изнывала Милена, — и актерам и детям. Так зачем, зачем, зачем мы все это вытворяем?»

Свою реплику, одну из шестнадцати, она пробормотала чисто машинально: