Рэй Брэдбери - Секрет мудрости

— Дедушка! — вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом обнял за плечи.

— Ну-ну, спасибо, малыш, — сказал старик, встретив взгляд юноши, затуманенный слезами. — Все по глазам вижу, и хватит. — Он мягко оттолкнул внука. — Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно что родная кровь.

— Простите, — Фрэнк метнулся к двери. — У вас много всего есть, о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить…

— Обожди!

Фрэнк остановился.

Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином, подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.

— Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?

— Да, сэр, — отозвался от двери Фрэнк.

— И давно?

— Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила загадку, над которой он ломал голову.

— А знаешь, Том, на кого это похоже?

— Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.

— Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день, когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.

— Делаешь, что можешь, — Фрэнк тихо отошел от двери и теперь стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.

— А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, — старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это — глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за ними.

— Еще по стаканчику. — Старик налил всем виски. — И тогда мы дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне надо с тобой потолковать.

— О чем? — спросил Фрэнк.

— О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?

— Этого довольно, дедушка, — начал Фрэнк и запнулся, пораженный словом, которое сорвалось с языка. — То есть, простите, мистер Келли…

— И дедушки довольно.

— Мне надо бежать, — Фрэнк залпом выпил виски. — Я тебе позвоню, Том.

Дверь затворилась. Фрэнк исчез.

— Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? — Том подхватил чемодан старика. — Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. — Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены. — Только ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.

Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины по стенам.

— Здорово нарисовано.

— Это все Фрэнк.

— И та лампа очень красивая.

— Ее сделал Фрэнк.

— А этот ковер на полу тоже…?

— Фрэнк.

— Чтоб мне провалиться, прошептал старик. — Ну и работяга этот Фрэнк!

Он медленно ходил по комнате, словно по музею.

— Да, тут таланту хоть отбавляй, — сказал он. — В Дублине ты ни на какие такие искусства был не мастер.

— Поживешь вдали от дома — всему научишься, — смущенно сказал Том.

Старик закрыл глаза и допил свой стакан.

— Тебе что, нехорошо, дедушка?

— Меня скрутит среди ночи, — сказал старик. — Пожалуй, еще вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.

И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег сам, и долго спустя оба уснули.

Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам, мягкие кресла, лампу и коврики — все, что смастерил Фрэнк, — и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь, кинулся к двери.

Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме слышался голос — кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на злейшего врага.

А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, — на миг вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.

Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.

— Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид, будто просыпается.

— Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.

— Отдохну, когда кончу пить. И думать!

— О чем думать, дед?

Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в камине источали последний призрачный свет.

— Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.

Старик допил виски.

— Дед, — сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет наказания и прощения за еще не названный грех, — я тебя огорчил?

— Нет, — сказал старик. И прибавил: — Но каково тебе придется в жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо… вот что мне спать не давало.

Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и наконец сказал, будто прочитал его мысли:

— Я счастлив, дедушка.

Старик наклонился к нему.

— Правда счастлив, малыш?

— Как никогда в жизни.

— Вон что? — в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. — Да, вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?

— А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете проходит, правда?

— Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!

— Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы одно, а потом уже другое.

— Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.

— Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем особенная. Помню, один раз…