Аркадий Рух - Отчаяние

3

А потом вдруг случилось лето – юное, прекрасное, безжалостное. Шестаков сломал ногу, Каримова ушла в декрет, Евстафьев на полгода укатил читать лекции в Пеппердин – и вышло так, что безотказный Бусик вдруг оказался на морском берегу с ватагой студентов, отрабатывающих археологическую практику. Благо место было давно прикормленное, со своей укатанной колеей быта. Работы на раскопе (в основном скифские, хотя случались и сарматы, и греки – много кто потоптался о тех краях) велись не первый год, лагерь на полторы сотни палаток успел обзавестись традициями и даже собственным флагом, что ни зорька поднимавшимся над начальственным биваком. Были там и Бусиковы коллеги из местного университетского филиала, и армия волонтеров, тратящая отпуска на благо науки, так что практикантов взяли в оборот привычно и весело, а самого Бусика немедля подрядили выступить в действующем при лагере вечернем лектории с чем-нибудь познавательным. Например, о Генуэзской Республике – благо владений ее в относительной близости было предостаточно: Тана, Матрега, Тавролако, Солдайя, Кафа…

В первую ночь он, непривычный к кочевому житью, долго ворочался в своей легкомысленно-сиреневой палатке, однако наутро пошла работа, и жарило солнце, и плов с крепчайшим чаем был дивно хорош (а спиртное запрещено категорически – да и зачем), и когда, убедившись, что наперсники его не затевают никаких безумств и фанаберий, Бусик окуклился в спальном мешке, сон его был безмятежен и ровен.

Вечером он уже не без интереса присутствовал на диспуте, где бородач-аспирант, вылитый Аристотель с Рафаэлевой «Афинской школы», рубя воздух мозолистой от лопаты ладонью, отстаивал киммерийское, а не эллинское происхождение первого из Митридатов.

А потом бородач вдруг умолк – и вечер заполнился тем, для чего и был предназначен: треском цикад, плеском волн, еле слышным гитарным перебором. Крупные звезды оставляли на морской ряби переливчатые росчерки, и сердце замирало от восторга, и ничего больше не было нужно.

«Но позвольте, молодой человек, – раздался хорошо поставленный басок профессора Оболина. – Вы же буквально черт знает что здесь несете!»

Неукротимая ее белобрысость, с протуберанцами которой не могли совладать никакие стихии, так что даже из моря она выходила с торчащими во все стороны прядями, поразительно контрастировала с отрешенной безмятежностью облика. Глаза, светло-серые, слюдяные, вечно смотрели куда-то вбок, а окликнувший ее вдруг наталкивался на удивленный, будто спросонок, взгляд.

Она была лучшей художницей экспедиции, умеющей с фотографической точностью запечатлеть сложнейший орнамент керамики или полустершуюся надпись, так что от прочих работ была освобождена – как и от необходимости принимать к сведению общие правила касательно внешнего вида. Пренебрегая требованием об обязательной закрытой обуви, ее узкие ступни невозмутимо ступали по бритвенной остроты колышам – запекшимся на солнце глиняным комьям. Длинная, до щиколоток, в крупных цветах юбка не снималась даже во время купания, превращаясь в русалочий хвост. Плечи ее были совершенны. Перси, небольшие, но крепкие, идеально сферические, готовы были прорвать своими жалами невесомую ткань. Звали ее – пора бы уж перестать громоздить местоимения – Настей.

Волонтерствовать на раскоп она приезжала не первый год, всем была своей – хотя и сторонилась шумных компаний. В свободное от зарисовки найденного время Настя бродила по окрестностям со своим блокнотом либо просто сидела на берегу, глядя в горизонт. Вечерами, впрочем, она в охотку подсаживалась к чьему-нибудь биваку, но и тогда была как бы вне общего настроя, так что нельзя было угадать, слушает ли она пение, стихи, ученые споры, походные россказни – или для нее они все тот же шум прибоя, фон, под который грезится о чем-то своем.

При том отношение к ней было самое что ни на есть дружелюбное: Бусик примечал не раз, как ее теребят, призывая к общему досугу, как могучие копачи, буйные что в работе, что в веселье, рядом с нею вдруг оказываются тихими, предупредительными – она же в ответ, глядя в сторону, лишь пожимает плечом.

За день до своего бенефиса Бусик вдруг взволновался.

Проведя за кафедрой не одну сотню часов, он нимало не чинился аудитории, читая курс преимущественно для себя, резонно полагая, что заинтересованные вопросом уши внимательны и без его особенных усилий, а насильно мил не будешь. Тем паче что довольно быстро лекции его приобрели округлую завершенность, так что год от года оставалось лишь следовать раз навсегда проложенным маршрутом, с одними и теми же дежурными репризами в раз и навсегда определенных местах, тщательно избегая любых экспромтов.

Тут было другое, и хотя тему предстоящего спича Бусик знал доскональнейше, всегда оставалась возможность фатального сбоя, рокового упущения, нелепой ошибки, и тогда… Об этом «тогда» нежнейшая стебельчатоглазая Бусикова сущность не могла даже помыслить без ужаса.

В результате он решил подойти к вопросу столь же скрупулезно, что и к ночным своим мономахиям. Первым делом он устранился от всех работ – благо руководящая его функция день ото дня становилась все номинальней. Затем, отвергнув духоту палатки, оборудовал себе уютное гнездышко в тени обеденного тента, настроил беспроводной Интернет и рухнул в Тенета.

Традиционно отведенного часа никак не хватило бы для того, чтобы вывалить всю прорву сведений, коими он обладал. Посему предстояло выбрать ту единственную каплю, что способна была бы отразить всю полноту вопроса. К тому же следовало найти золотую середину, когда докладчик, с одной стороны, не углубляется в волнительную лишь для профессионала чащобу, вызывая своей тарабарщиной недоуменную зевоту прочей аудитории, и нарочитого профанирования предмета в угоду широкой публике – с другой. Наконец решено было остановиться на перипетиях, предшествующих подписанию Нимфейского договора, этого дипломатического триумфа Генуи, открывшей ей – в пику вечным врагам-венецианцам – доступ в Черное море. В конце концов, именно этот факт в итоге обеспечил нынешнюю экспедицию неохватным фронтом полевых работ.

Тут работа пошла споро. Бусик счел нужным коснуться внутрииталийских дрязг, войны Святого Саввы, роли Венеции во взятии Константинополя Бодуэном Фландрским, стремления никейцев вернуть себе Второй Рим, галатской неудачи – все это, разумеется, пунктиром, не задерживаясь на деталях. Впереди уже забрезжили призраки Гвиллермо и Гварнеро, ушлых переговорщиков, в итоге и склонивших Михаила VIII дать Генуе уйму привилегий в причерноморской торговле в обмен на эфемерные обещания, когда пронзительное южное солнце наконец согнало с экрана благодатную тень, швырнув в глаза Бусику пригоршню своих ослепительных представителей.