Игорь Пидоренко - Украсть у времени

Но что интересно: мы с отцом сразу и безоговорочно поверили Брису. Может быть, этот человек из будущего обладал даром внушения?

Мы поверили Брису, а поверив, уже никак не могли отказать ему в помощи. Отец сразу забеспокоился о машине — не повредит ли ей дождь? Оказалось — нет, не повредит. И мы стали ждать окончания дождя, чтобы ехать в город, добывать необходимые материалы и инструменты.

А пока сидели на веранде, пили чай, разговаривали. Брис сразу предупредил, что на серьезные вопросы о будущем он отвечать нам не может, это запрещено. Ну а не очень серьезные — пожалуйста.

Но очень серьезные вопросы о будущем нам почему-то в голову не шли, от волнения перед необычностью ситуации, наверное. Я все думал, что бы такое спросить, но придумал только узнать о курении: будут ли через двести лет курить или нет?

Брис подумал и сказал, что будут, но не табак, а что-то другое, безвредное. И то немного.

И вот тут у отца появилась эта его сумасшедшая идея. Конечно, интересно такое узнать, мало кто может в подобном положении удержаться и не спросить. Но лучше бы он не спрашивал!

Равнодушно глядя в сторону и почти спокойным тоном (почти — потому, что голос все-таки подрагивал), отец осведомился:

— А как у вас насчет поэзии?

Брис недоумевающе улыбнулся:

— Что насчет поэзии?

— Ну, пишут стихи, читают? — отец изо всех сил старался не показать, как ему это интересно.

— Да, пишут и читают, очень многие, — кивнул Брис.

— И классиков помнят? — голос у отца неожиданно перехватило, но Брис ничего не заметил.

— Ну еще бы, конечно, помнят. Пушкина, Лермонтова… Шекспира. Понимаете, я ведь не специалист, и, кроме того, таланта поэтического совсем нет. Так что мне трудно об этом судить.

Отец важно покивал. Как он боролся со своим волнением!

— Ну, а из нашего времени выбился кто-нибудь в классики?

Брис в задумчивости взлохматил пятерней волосы, с минуту молчал.

— Вообще-то я одного только могу припомнить.

— И как же его зовут? — Отцу пришлось поставить чашку на стол, чтобы не уронить — так дрожали руки.

— Марат Булыгин, по-моему.

Отец не мог скрыть своего разочарования:

— Ну, мы о таком и не слышали. А Пялина у вас не знают? Петра Пялина?

Брис озабоченно переспросил:

— Петр Пялин? Он что, тоже поэт?

— Да, — единственное, что смог выдавить из себя отец.

На этот раз Брис вспоминал долго, минут десять. Отец почти не дышал, ожидая ответа. Я, признаться, тоже. Наконец Брис отрицательно покачал головой:

— Нет, не знаю. Никогда не слышал о таком.

Мне было больно смотреть на отца в этот момент. Каждый поэт, писатель, художник, музыкант наконец, хоть немного, но в душе всегда надеется на то, что слава переживет его и творения его будут знать и любить в веках. Не верьте, если вам говорят, что пишут для живущих сегодня, что интересен только нынешний день. Никогда не верьте!

Это был сильный удар для отца. Он сник и так безнадежно посмотрел куда-то в дождь, что я не выдержал, положил ему руку на плечо, утешая.

Брис не видел этого. Он встал, подошел к краю веранды, любуясь струями воды, бившими о землю.

Дождь вскоре кончился, выглянуло солнце. Отец, к тому времени немного успокоившийся, отправился с Брисом в город добыть необходимое для починки ядвера. А меня оставили охранять машину. На всякий случай.

Отец вернулся только вечером, один и буквально убитый горем. Кое-как мне удалось расспросить его. Оказалось, что все кончилось очень плохо. Когда они с Брисом переходили улицу, тот почему-то замешкался и попал под тяжелый самосвал, вылетевший из-за поворота. Через два часа, не приходя в сознание, Брис скончался.

Единственное, что мы могли сделать путного в тот вечер — перенести машину Бриса в дачу и закрыть ее там. Потом мы кое-как добрались до дома и легли спать. Ночью я несколько раз просыпался и слышал, как, тяжело ступая, отец ходит по своему кабинету. Он так и не уснул.

С того дня отец забросил дачу и больше никогда не приезжал туда. Какое-то время я один еще пытался бороться с сорняками, заполонившими участок следующей весной, но потом тоже махнул рукой и только изредка приходил посмотреть на машину Бриса. Она ничуть не менялась, стояла вся такая же блестящая и легкая, как прежде.

Прошел год. Отец все еще писал стихи, но теперь уже как бы по инерции. Иногда их печатали, чаще — увы… Но однажды пришла Надежда, за ней появилась и Решимость. Отец ходил возбужденный, какой-то стремительный. Наверное, таким он был в молодости, когда только начинал писать и будущая жизнь казалась ему яркой и прекрасной. Вскоре я понял причину этого. В забытом на столе блокноте были стихи, подписанные уже не Петром Пялиным, а… Маратом Булыгиным. Отец взял себе псевдоним. Он решил перехитрить время! Если не хотят печатать стихи Пялина, то может быть, нет, не так — должны, просто обязаны печатать стихи Булыгина! Ведь за ним будущее!

Отец не стал размениваться на журналы и газеты. Сосредоточенно поработав какое-то время, он собрал увесистую папку и победным шагом отнес ее в редакцию издательства. Сборник взяли, обещали посмотреть и сообщить свое мнение. В ожидании ответа отец совершенно не волновался. Он верил в победу, он предвкушал ее. Трубя под нос бравурные марши, он расхаживал по квартире, изредка торжествующе вскрикивая и потрясая сжатыми кулаками.

Прошла неделя. Ответа не было, и отец сам отправился в издательство. Конец того дня и месяц, последовавший за тем, мне и вспоминать не хочется. Стихи разгромили в пух и прах. И не только в этом издательстве, но и во всех остальных, куда убитый горем отец относил рукопись. Мало того: даже те журналы и газеты, которые в прошлом хоть изредка, но печатали отца, из нового сборника не взяли ни одного стихотворения.

Я читал рукопись. Не сказал бы, что разбираюсь в поэзии, но, на мой взгляд, новые стихи были ничуть не хуже старых. Вполне приличные рифмы, достойные темы. В них чувствовался прежний отец, полный сил и уверенности в себе. Изменилась лишь подпись.

Неудача сильно отразилась на отце. Он здорово сдал: внешне как-то сник, сгорбился, глаза потеряли блеск. Надежда ушла и, похоже, навсегда. Часами сидел он в кабинете, смотря невидяще в пространство. Может он искал причину неудачи? Не знаю. Мне так и не удалось разговорить его.

Финансовое положение нашей семьи катастрофически пошатнулось, и отец понял, что дальше так продолжаться не может. В один прекрасный день он сжег рукопись злосчастного сборника, решительно поклялся мне в том, что стихи писать больше не будет, и устроился на работу ночным сторожем. Сделал он это с видимым облегчением, и, как сам уверял неоднократно, его больше не тянуло к бумаге и перу.