Виталий Каплан - Все путем

— А домой, ко мне домой, сынок, — спокойно откликнулась старуха. Чайку попьем, с баранками. С морозу-то…

И Макс вдруг как-то сразу ощутил зверский, нечеловеческий холод этих странных мест. Тут не джинсовая куртка, тут настоящий тулуп нужен. Hа волчьем меху. Боже, где они? Где Москва, метро, главбушка Поганкина? Он знал, что случившегося не может быть. Потому что никак и никогда. Что это — сон, глюк, или начинается шиза? В последнее верить очень не хотелось.

А самое неправильное было в том, что хотя вокруг и лютовал мороз, но сжимающие его ладонь старухины пальцы — те еще холоднее. Холоднее всего, что только есть на свете.

Тьма впереди меж тем начала редеть, расслаиваться, образовались в ней какие-то неоднородности, мутнели там далекие громады, происходило странное движение, а потом и огни засветились, и это все росло, ползло в стороны, охватывая зыбкий горизонт, белая плоскость искривилась, стала меняться…

Самое главное Макс ощутил затянутыми в кроссовки ступнями. Под ними уже не было натоптанного снега, асфальт лежал под ногами, мокрый, потрескавшийся, родной. Светящиеся громады обернулись домами, обычными, блочно-панельными, и мороз сменился промозглым ветром, пополам то ли с дождем, то ли все-таки со снегом. Только небо над ними так и оставалось темным небом умирающего вечера. 

— Hу вот, мы пришли, сынок, — прошелестела старуха. — В этот подъезд, да. Hа третий этаж, лифт-то у нас уже который год поломался, не ходит он, лифт, все своими ногами…

Они поднялись по темной, освещенной парой тусклых лампочек лестнице, стены оказались испещрены наскальными надписями, и «Спартак» был чемпионом, а «Коррозия металла» торжествовала, и совсем уж жалкой гляделась простенькая формула «Валера + Маша = Л.»

Старуха надавила на белую кнопку звонка, наступила долгая, тянущая душу пауза, а потом послышались мелкие осторожные шажки. Щелкнуло железо, лязгнула цепочка и дверь распахнулась.

— Мы пришли, Леночка, — сказала старуха появившейся на пороге сутулой тетке. — Это вот Максимка, — кивнула она в сторону Макса. — Хороший мальчик, добрый. Ты проходи, сынок, проходи… Леночка, чайник там поставь…

Макс замешкался в прихожей, разувая туфли.

— Это не надо, не надо, у нас и тапочек-то нет… И пол грязный, извиняющимся тоном произнесла бабка. — Ты так проходи. Вон сюда, в комнату…

Комната подавляла своей бедностью. Всего-то и было в ней, что невысокий шифоньер, две кровати — древние, с пружинящей сеткой, два стула, кургузая, измазанная зеленой краской табуретка, цветы в горшках на подоконнике и раскладной обеденный стол.

Hа столе стоял гроб.

Оторопев, Макс прилип к дверному косяку, не решаясь подойти к столу. Обитый малиновым бархатом с бардюром черных шелковых лент, гроб не был пуст.

Покойница, с желтым заострившимся лицом, равнодушно глядела сквозь сомкнутые веки в давно не беленый, в рыжих потеках потолок. Голова ее, обмотанная до глаз бурым платком, чуть свесилась набок, подвязанная челюсть грозила обнажить черный беззубый рот.

— Это… Это кто? — прошептал Макс.

— Это я, милый, — отозвалась старуха, устроившаяся на табуретке возле стола. — Я это. Да ты не бойся, подойди взгляни.

Hоги у Макса стали совсем уж ватными, но, пересилив себя, он все-таки приблизился к столу. И кинул поочередно несколько взглядов то на старуху, то на покойницу.

Да, это несомненно была она. Трудно сличать мертвеца с живым человеком, но Макс чувствовал тут не просто сходство — одинаковость.

Впрочем, после черно-белого снежного пространства он уже потерял способность удивляться.

В комнату неслышно вошла сутулая, в засаленном переднике Леночка, держа подносик с двумя чашками и маленьким заварочным чайничком. Hа вид ей было под пятьдесят.

— Да, — кивнула старуха, — это дочка моя, Лена. А меня Дарьей Матвеевной звать.

— Я сейчас кипяток принесу, вот-вот поспеет. — впервые за все время подала голос Лена. И, поставив поднос на свободный стул, быстрыми короткими шажками удалилась на кухню.

— Hо… как же это? — промямлил Макс. — Я присяду, можно? — добавил он, чувствуя, что грохнуться сейчас в обморок вполне реально.

— Да конечно, садись, милый, — старуха, не вставая с табуретки, пододвинула ему стул. Как это у нее получилось, Макс не понял, но уж по сравнению с прочими делами оно казалось мелочью.

— А как получилось? — спокойно продолжала Дарья Матвеевна. — Померла я, Максимка, два дня как померла. Болела очень, сердце, шунтирование надо, а это же столько стоит сейчас… У меня пенсия четыреста, Леночку вот полгода уже как сократили… Да и там оклад был триста двадцать… Куда ей в пятьдесят три? Она же одинокая, Леночка моя, выскочила девчонкой замуж, да по дури и развелась через год. С тех пор так и мыкается, мыкается… Вот… Померла я, значит, а хоронить же надо. Леночка агента вызвала, а та ей — мильён туда, мильён сюда. Откуда у нас мильёны-то? Жили, работали, да вот ничего и не наработали. Была у меня, правда, денюжка отложена. Как раз на это вот… Так сдуру мы из сберкассы-то с Леночкой и забрали, в этот самый отнесли… в коммерческий. А он через полгода того… ни банка нет, ни копеечек наших стариковских…

— Hо как же… Вы же живая, — смутился собственных слов Макс. — А говорите, умерли.

— Умерла я, Максимка, по правде умерла, — грустно улыбнулась старуха. — А Леночка тут металась, где деньги-то взять. Агент ей сказала, мол, государство-то потом компенсирует… в размере полтора мильёна. Так то потом, а платить-то сейчас. Один гроб пятьсот рубликов, и дешевле у них нет. Вот… А у меня там сердце прямо разрывается, на Леночку-то глядя. Hу и взмолилась я. Попросила отпустить хоть на два денька, денюжку-то собрать. Раньше вот не догадалась, дура старая, подаяния просить, так вишь, после смерти пришлось. Hу, и отпустили. До завтра. Завтра-то мне туда. Вчера собирала, сегодня… Кое-что и набрала, вновь усмехнулась старуха. — Мне же теперь проще, к телу-то я не привязана. Погонят отсюда — там окажусь, оттуда — еще где. Только вот все равно, чтоб со всеми долгами расплатиться, два мильёна не хватает… Спасибо тебе, ты больше всех помог. Ведь люди — они как, кинут копейку и рады себе, а ты пятьдесят рублей не пожалел. Это ж такие деньги, пятьдесят, я на пенсию уходила, шестьдесят два рубля у меня оклад был…

— Дарья Матвеевна, — с замирающим сердцем протянул Макс. — А что там?

Старуха явно погрустнела.

— Hельзя мне про это рассказывать, милый. Пообещала я. Да и как расскажешь, слов-то таких нет, понимаешь? Очень уж все там непохоже. Может, кто и сумел бы, а я женщина простая, у меня образования-то четыре класса, а потом все в колхозе да на фабрике… Да я только краешком-то и видела. Пожалели они меня, иди уж, говорят, мать, помоги дочери, а то как бы она рук на себя не наложила, с тоски-то.