Дмитрий Смоленский - Складка

Дом Отца с Матерью был самым лучшим в деревне: каменным, десятикомнатным, под крышей из черепицы, с обширным садом и ухоженным огородом. В прошлое свое возвращение Умберто успел подружиться с Эдмундо, сыном Балтазара, тогда двенадцатилетним подростком. Сейчас же его место в доме заняла Эпифания—девушка на выданье, опекаемая не только родителями, но и не женившимся к сорока годам племянником Сезаром.

Умберто с удовольствием провел бы в этом доме гораздо больше времени, тем более, что Отец обещал накормить его до отвала шурраско[5] и выставить на стол не только кашасу, но и ром фабричной выработки. Однако оставлять своих женщин надолго он не мог, да и дел было по горло. Балтазар все переминался с ноги на ногу, в третий раз принялся уточнять: точно ли два мешка пшена должен он привезти из города, и не надо ли ему табаку, и есть ли у него дома бобы и фасоль. Воспользовавшись согласием Умберто на пару фунтов фасоли, Отец с облегчением отослал Клару в дом и, глядя поверх головы, решился спросить: «Так ты Его видел все-таки?».

«Кого его?» — не понял Умберто.

«Его!» — повторил Отец Балтазар, и по тому, как произнес он это слово, Умберто понял, о ком его спрашивают.

«Нет, Отец, прости, но и в этот раз не получилось!»

«Ты хотя бы там был?»

«Нет! Честное слово, я пытался, но как раз при Тиберии[6] меня загнали на Рейн, и вырваться оттуда не было никакой возможности!»

«Ну ладно! — вздохнул Балтазар. — Может, Эдмундо повезет больше!..»

Когда Мать вернулась с полотняным мешочком, Умберто с облегчением его принял и склонился над ее затянутой в черную шерстяную перчатку рукой, чтобы поцеловать. Клара застеснялась, неловко стянула перчатку, и он долго держал ее руку в своих, отогревая дыханием ледяные пальцы.

«Все так же мерзнут?» — спросил он.

«Так же! — ответила она, виновато улыбаясь. — Вот от тебя тепло сейчас почувствовала, значит, живые! Ты заходи к нам еще и женщин приводи! Еды на всех хватит, и тебе полегче!»

После посещения Отца Умберто отправился в лес, вооруженный лишь мачете. Это был не тот лес, к которому он привык за долгие годы странствий: влажный и душный, оплетенный лианами и паутиной, с покрытыми лишайниками стволами деревьев и гнилью под ногами. Кроме насекомых, змей да лягушек, живности внизу не было, вся она резвилась в кронах деревьев и давала о себе знать лишь грубыми криками попугаев да древесной трухой, сыплющейся на голову.

С трудом набрав годного для печи валежника и связав его в охапку лианами, Умберто вернулся, уставший и разочарованный. Будь у него пила, не пришлось бы бродить в поисках сучьев — свалил бы целое дерево, пилил да перетаскивал к дому. Пока же приходилось довольствоваться тем, что есть.

Преподанный Лусинде урок пошел ей на пользу. Заглаживая вину, она работала как заведенная, таскала с реки воду, изгибаясь под тяжестью ведра и обливая платье, дула на покрасневшие ладошки и смахивала с бровей пот. Первое время Умберто старался не выпускать ее из виду, опасаясь, что она снова что-нибудь выкинет, однако вскоре успокоился. Только тряпки из-за пазухи она так и не достала, Умберто даже показалось, что она насовала их еще больше. В конце концов, это не его дело, решил он, хочет выглядеть старше — пусть делает, что хочет! Явится Казимиро — сам с женой разберется…

Умберто сходил с Лусиндой на реку, помог прополоскать и отжать белье. Не то чтобы это было обязательным, просто ему захотелось смыть с себя пот и грязь. Вода в реке — на самом деле ручье шагов пятнадцати шириною — питалась ключами и была ледяной и прозрачной. И все-таки, он окунулся у берега и даже полежал несколько минут в быстром потоке, держась за камни, чтоб не снесло течением.

Лусинда ждала его на мостках, присев на корточки рядом с корзиной, и смотрела на него столь пристально, что Умберто вдруг застеснялся своей стариковской наготы. Умом-то он понимал, что бабка Агаты, хоть и выглядела сейчас ребенком, на самом деле чуть не на полвека его старше, но слишком уж расчетливым был ее взгляд. Он уж и забыл, что на него могут так смотреть женщины — как на выставленного на рынке невольника, с сомнением и немым вопросом: а стоит ли связываться? От первой ночи рядом с Агатой толку пока было мало, но сломанная вчера рука его почти не беспокоила: пальцы сгибались, и кисть могла держать лопату. Только на запястье держался небольдюй отек, да на предплечье определялась ступенька от неточно составленных обломков.

К ужину Умберто забил утку, показавшуюся самой вялой, а Лусинда, не растерявшая пока кулинарного мастерства, долго тушила ее с пряностями, мукой и сухими травами, приготовив забытое им пато-но-тукупи. Агата снова спала, напоенная кипяченым козьим молоком, а они с Лусиндой, сидя за столом, тихо беседовали.

То ли от двух рюмок неразбавленной кашасы, то ли от избытка специй в тушеной утке, но в животе Умберто было тепло и спокойно. Тело его наслаждалось заслуженным отдыхом, а мысли в голове бродили медленно-медленно, как большие рыбы в глубоком омуте.

«Сегодня опять убежишь?» — спрашивал он Лусинду с усмешкой.

«А ты отпустишь? — дерзко спросила она в свою очередь. — Или тебе есть что мне предложить?»

«Пощупай!» — он положил перед ней на стол правую руку.

Лусинда долго трогала его ладонь, с которой даже долгий путь из Европы домой не смог вывести окаменевшие бугры мозолей.

«У тебя будет очень долгая жизнь и две жены!» — сказала она.

«Может быть! — усмехнулся Умберто. — Но если ты еще раз бросишь Агату без присмотра, я этой же самой рукой переломаю тебе ребра! Надеюсь, ты смогла прочесть это в линиях?»

«Не пугай меня — пуганая! — продолжала дерзить Лусинда. — Только заявился, и уже грозишь! Смотри-ка какой воин в деревне объявился! Кто ж тебя тогда без пальца смог оставить? Или совал, куда не нужно, — откусили?»

Умберто хмыкнул.

«Палец-то у меня еще вырастет, а срубленную башку на шею не насадишь!»

Он не забыл сумбурный бой, в котором лишился мизинца, но сам момент удара в памяти не отложился. Помнились только давка, вонь окружавших его тел, кусты сдеревьями, мешавшие сомкнуть и выровнять ряды, оглушительный рев напирающих германцев да лязг железа со всех сторон. Он и боль ощутил только к вечеру, а крови и подавно не было. Он был тогда молод, и заживало все как на собаке — ни красноты, ни гноя.

«Куда ходила? К индейцам?»

«Очень надо! — пренебрежительно оттопырила нижнюю губу Лусинда. — Здесь час ходьбы до поселка строителей. И наши есть, и гринго с мексиканцами!»

«Чего хотела? — настаивал Умберто. — Чтоб на твою бутафорию купились? — он кивнул на ее бесформенную «грудь». — Так дураков мало! А вот урода-извращенца ты на свою шею легко могла бы поймать!»