Александр Колпаков - Гриада (Художник Л. Смехов)

С помощью электронного прибора я быстро высчитал: газовые вихри пройдут оставшееся до нас расстояние за два с половиной часа. Медлить было нельзя Я бросился к диску включения главного двигателя.

… Прошло полчаса. Экраны заволокло туманной дымкой, пронизанной ярко-синими и бело-голубыми газовыми вихрями. Я всё подбавлял и подбавлял мощности. Двигатель ревел, сотрясая корпус «Урании». Вытирая со лба холодный пот, я неотрывно следил за стрелкой акцелерографа. Автомат монотонно сообщал о нарастании скорости:

— Двести «жи»… пятьсот… девятьсот «жи» *.

— Представляешь, какие грандиозные процессы совершаются сейчас в недрах этой Сверхновой! — с хорошо знакомым мне воодушевлением начал вдруг Пётр Михайлович. Как видно, его ничто не смущало, даже наша возможная гибель, которую он только что предрекал. — Сверхновые звёзды — это особый тип неустойчивых, самовзрывающихся звёзд. В их недрах в результате ядерных реакций сгорает весь водород, развиваются температура, равная миллиардам градусов, и чудовищное давление в сотни миллиардов атмосфер!!! С огромной скоростью звезда сжимается, и сразу бурно освобождается энергия тяготения. Избыток световою излучения срывает со звезды её «одежды» — внешние слои, которые с огромной скоростью уносятся прочь, в мировое пространство. Остаток звезды спадает к её центру, как карточный домик. Диаметр звезды уменьшается до десяти… да-да, всего до десяти километров! Представляешь, насколько плотно утрамбовывается её материя, если напёрсток с веществом звезды весит сто миллионов тонн!…

— Не увлекайтесь, — предупредил я учёного. — Нам пора стиснуть зубы и распластаться в креслах, ибо ускорение корабля всё нарастает.

Мои слова тотчас «подтвердил» говорящий автомат.

Академик умолк, с трудом переводя дух. Вскоре нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой… Десять тысяч метров в секунду за секунду — так нарастала наша скорость. Тысячекратная перегрузка веса! Это был предел защитной мощности антигравитационных костюмов. Выйди сейчас они из строя — и конец. Ведь при таком ускорении каждый из нас весил семьдесят-восемьдесят тонн! Нас мгновенно раздавила бы собственная тяжесть.

Истекал второй час. «Урания» развила за эти сто двадцать минут скорость с девяноста тысяч до ста шестидесяти тысяч километров в секунду. «Кажется, проскочили», — с облегчением сказал я себе, когда турбулентные вихри, сквозь которые призрачно проступало лохматое светило, стали медленно сползать с экрана.

Едва мы отдышались после этой бешеной гонки, как Самойлов снова заговорил о Сверхновой:

— Я изложил только одну из теорий процессов, вызывающих гигантскую космическую катастрофу — вспышку Сверхновой. Более обоснованной является теория…

— Пётр Михалыч! — взмолился я. — Пощадите… голова пухнет от этих теорий… — я же не астрофизик.

Учёный усмехнулся и снисходительно произнёс:

— Ну, хорошо… Закончим беседу о сверхновых звёздах в другой раз.

…Описывая сложную кривую, «Урания» с малой скоростью огибала океан бурлящей раскалённой материи, детище Сверхновой звезды. Меня мучило то обстоятельство, что, идя в обход Сверхновой, мы затратим годы и годы, так как нельзя развить скорость, большую пяти тысяч километров в секунду. Интересно, сколько же времени протекло на Земле? Универсальным часам после их странного поведения при суперсветовой скорости я не доверял.

Когда мы сели перекусить, академик сказал:

— А эта Сверхновая — очень старая знакомая учёных: первую её вспышку они наблюдали на Земле ещё в 1604 году…

— Скажите, — перебил я Самойлова, — сколько лет мы уже в пути по земному времени?…

— Не знаю, — был ответ. — И, признаться, это меня не беспокоит. Земля безусловно вертится, а человечество за истекший огромный срок наверняка достигло высочайшего уровня развития цивилизации… И мы по-прежнему молоды.

— И скитаемся по Вселенной, без родных, без близкого человека, одержимые лишь манией познания, — закончил я.

— Ах, вот ты о чём! — Пётр Михайлович загадочно посмотрел на меня. — Я очень жалею, что у меня нет на Земле близкого человека. Ведь открыт секрет анабиоза. Это очень удобно для таких межзвёздных бродяг, как ты. Отлучаясь в столь далёкую командировку, можно оставлять близкого человека в анабиозной ванне нестареющим в течение тысяч лет…

Образ Лиды вдруг ясно возник в моём сознании.

— …а вы, мой юный друг, забыли об этой великолепной возможности новой науки, — продолжал Самойлов. — Другим пришлось взять на себя трудную задачу устройства Лиды в Пантеон Бессмертия. Если ты вернёшься на Землю через миллион веков, всё равно её возраст не будет сильно отличаться от твоего… Да оставь свои медвежьи благодарности!

Но я не слушал академика и пустился, пританцовывая, по салону.

Самойлов с весёлым любопытством следил за мной.

— Дорогой мой Пётр Михайлович!… Вы вернули меня к новой жизни!…

Он поморщился:

— Избегайте говорить напыщенно. От этого предостерегал наших предков ещё Тургенев…

— Тургенев?… При чём тут Тургенев?! — закричал я. — Да вы понимаете: Лида жива!!! Жива и ждёт меня!… Это вы понимаете?!

И снова пустился в пляс.

— Странное существо — любящий человек… — задумчиво сказал академик, наблюдая за мной.

Я просидел потом несколько часов (на Земле я сказал бы: «Весь остаток дня») перед портретом Лиды. «Мы вернёмся, — думал я. — Конечно, вернёмся. И пусть на целой планете не останется больше ни одного знакомого лица, пусть нас окружает совершенно незнакомая эпоха…»

Астролёт шёл к созвездию Змееносца. Путь предстоял долгий, и мы решили погрузиться в анабиозные ванны. Прежде чем это сделать, пришлось выполнить бездну работ: в сотый раз мы кропотливо проверяли и уточняли программу для робота-пилота, с помощью электронной машины определяли новый маршрут полёта. Дважды за время нашего «сна» скорость должна была автоматически падать до сорока километров в секунду, чтобы астролёт мог безопасно описать ряд кривых па значительном удалении от Сверхновой и по прямой устремиться к ядру Галактики. Наконец мы были почти у цели: как показывали карты, от жёлтой звезды

Самойлова нас отделяли всего лишь сотни миллиардов километров.

Мне казалось, что это обычный сон. Встану сейчас, открою окно, и в комнату ворвётся прохладный утренний ветерок. Потом я вспомнил, что окна не открыть — его вовсе нет, понял, что меня разбудило реле времени, а значит, протекли годы и годы с момента погружения в анабиоз. Мне не хотелось вставать, и я потягивался, жмурился и тёр глаза, пока Самойлов не пришёл за мной. Он был весел и возбуждён.