Андрей Столяров - Наступает мезозой

Выпученные глаза слезились, грудь под вытертым свитером бурно вздымалась, а дубинка в руках подрагивала, как будто приготовленная для удара.

Чувствовалось, что он еле сдерживается.

Хельц глубоко затянулся.

– Не такой уж, наверное, умирающий, – едко заметил он. – «Мертвую зону» поставил, организовал себе климат, вообще неплохо устроился… – Выразительным взглядом он обвел расцветающие окрестности: чисто-синее небо, свежую молодую траву, одуванчики, желтеющие вокруг стоглазой яичницей. – Силы еще, вероятно, наличествуют…

– Это не он, а я, – сообщил рослый мужчина. – Может же он иметь последнее в жизни желание? Помолчи! Он хотел видеть солнце…

Рослый мужчина почти выкрикнул эту фразу – после чего отступил и добавил сквозь тупо сжатые зубы:

– Уйди!

– Свят, свят, свят!… – бормотали старухи.

– Значит, ты меня все же не пустишь? – задумчиво спросил Хельц. – А к чему это приведет, ты подумал? Неужели мы будем вот тут драться друг с другом? Пожилые умные люди, которым немного осталось. Ты меня, значит, в рыло, а я тебе – кулаками по шее. Как это будет выглядеть?

Он передернул плечами.

Однако, аргументы не произвели впечатления. Кряжистый рослый мужчина стоял, как скала, и в топорном лице не ощущалось никакого сомнения.

– Говори-говори. Говорить ты всегда был мастер…

Он вдруг мелко-мелко затряс головой, наклонил её, точно в ухо шептал кто-то невидимый, зверски вылупил желтые бессмысленные глаза и, как будто ударенный молнией, выронил брякнувшую о землю дубинку. А затем отступил на два шага, освобождая проход.

– Иди, зовет…

Голос был сдавленный.

Хельц, внезапно заволновавшись, бросил в траву сигарету и, минуя старух, порхнувших от него, как испуганные воробьи, чуть споткнувшись, влетел в довольно тесную приемную амбулатории, часть которой огораживал деревянный барьер, а по стенам висели плакаты, пропагандирующие гигиену. Вид больницы внутри был даже хуже, чем можно было рассчитывать: тусклый страшненький ободранный коридор, горбыли половиц, которые жутко скрипели, два засохших растения на серых от пыли окнах. Убожество невыносимое. Раздражение Хельца усиливалось, и, пройдя мимо сонной, равнодушной к окружающему медсестры, пропилив коридор, упирающийся почему-то в двери библиотеки, и протиснувшись мимо каталки в палату, где на ближней ко входу кровати пребывал в неподвижности высохший древний старик, весь седой, протянувший бессильные руки поверх одеяла, он подвинул ногой истертый посетителями табурет и, усевшись, спросил – вопреки тому, что глаза у старика были закрыты:

– Ну и зачем это все понадобилось, отец? Неужели тебе так уж важно мнение тобою же выпестованных созданий? Разумеется, они наслоят вокруг данного случая множество красивых легенд, разумеется, они создадут интереснейшие творения литературы и живописи, разумеется эхо преданий пойдет теперь из поколение в поколение. Все это будет. Если мир, разумеется, не перестанет существовать вообще. Если он не оскудеет после Ухода. Да, конечно. Но мы-то с тобой понимаем, что это – комедия…

Он нервно сглотнул.

– Комедия?… – через некоторое время спросил старик. Шевельнул тяжелыми веками, и забелели сквозь щели молочные катаракты. Скобки резких морщин опоясали нос. – Может быть, ты и прав, это выглядит как комедия. Но однажды сказано было, что ничто не вечно под солнцем. К сожалению, эти слова оказались пророческими…

Он слегка шевельнулся – древняя сухая рука, представляющая собой сбор костей, обтянутых кожей, осторожно, как в трансе, переместилась туда, где сердце. Тут же из рукава больничной рубахи выполз черный, наверное, сытенький таракан и, прислушиваясь, повел длинными усиками. Старик скосил на него глаза, и таракан послушно попятился в тканевые извивы.

– Боже мой!… – сказал Хельц брезгливо.

Тогда старик подтянул вторую иссохшую руку, и она легла поверх первой, образовав перекрестье.

– Ты ещё все-таки молод, – скрипуче выдавил он. – Ты ещё очень молод и очень честолюбив. Ты не понимаешь пока, что многое просто не имеет значения. Власть, богатство, сопутствующее им почитание. Это – атрибутика слабых, черпающих силы во внешнем. Им нужны доказательства собственного существования. А мне это безразлично. Я и так существую, и доказательств не требуется. Ты, надеюсь, со временем избавишься от тщеславия. И тебя перестанет смущать этот театральный порок. Потому что комедия жизни и трагедия бытия – неразделимы…

Старик, точно устав, сомкнул узкие губы. Чувствовалось, что говорит он с огромным трудом: щеки впали, а желтые зубы постукивали друг о друга.

Слышался свист дыхания в жилистом горле.

– Но почему, почему? – яростно спросил Хельц, наклоняясь над койкой и поправляя сбившееся одеяло. Он смущался переживаний, которые в нем клокотали. – Да, конечно, все у тебя получилось не так. Не возобладало смирение, святость мира замутнена была мелкими интересами, прелесть зла оказалась сильнее, чем идеалы добра. Царство Божие было расхищено по кусочкам. Правильно, я первый должен был бы согласиться с тобою. Но ведь это – великолепное представление, это – игра. Это – буйство марионеток, которые получили свободу. Выбрали они, конечно, не то, что тебе хотелось бы, ну и ладно, в конце концов, на них можно махнуть рукой. Пусть живут, как хотят, и пусть сами устраивают свои делишки. Но отчаяние? Ты же сам учил, что отчаяние – смертный грех. И тем более грех, если вызван он суетными обстоятельствами…

Хельц закашлялся. Его мучил и разговор, и непривычная нищая обстановка. Он к такой не привык. Кроме койки, на которой вытянулся старик, тут теснились ещё семь или восемь кроватей. Все они сейчас были заняты пациентами. Кто рассматривал старый, явно прошлогодний журнал, кто был полностью поглощен неторопливой беседой с соседями. А кто просто лежал – бессмысленно уставившись в потолок. Дребезжало включенное радио, пахло дезинфицирующими веществами, непонятное перистое растение умирало на подоконнике.

На случайного посетителя не обращали внимания.

Старик шмыгнул носом.

– Это для тебя – игра, – вяло сказал он. – А вот для меня, как выяснилось, источник существования. Была любовь – были силы, чтоб жить. Не стало любви – и существование прекращается…

Он сомкнул губы.

– А что будет с миром? – спросил Хельц. – Ты – уйдешь, мир совсем опустеет…

Старик вздохнул.

– Я думаю, что мир моего отсутствия не заметит. Он и раньше не слишком во мне нуждался, и теперь спокойно будет существовать без меня. Он достаточно погружен в свои собственные интересы…

– Иссякнет дух жизни, – сказал Хельц. – Воцарится Луна и властвовать будут мертвые. Прах земной превратится в коснеющую бессмысленность.