Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

Яркая вспышка света озарила витражи узких окон с северной стороны церкви, отбрасывая радуги. Святые и пророки сияли во славе: Мария, Леонард, Катерина, Маргарита Антиохийская, ослепительные, как солнце. Сияние лилось через их образы и играло в мрачном убранстве церкви, испещряя статуи и колонны золотыми, желтыми, красными и белыми крапинками и, казалось, почти заставляя их шевелиться. Иоахим упал на колени и согнулся, закрывая лицо от сияющих окон. Дитрих тоже встал на колени, но смотрел во все глаза, пытаясь разом охватить взглядом картину целиком.

За вспышкой последовал раскат грома; колокола наверху зашлись в безумном, аритмичном перезвоне. Стропила церкви заскрипели и застонали, через щели и слуховые окна ворвался ветер, завывая, словно зверь. Грифоны и виверны зарычали. Резные гномы застонали. Оконное стекло хрустнуло и покрылось паутиной трещин.

И затем, так же внезапно свет угас, гром и ветер стихли. Дитрих подождал, но больше ничего не произошло. Он глубоко вздохнул и обнаружил, что чувство страха также покинуло его. Прошептав короткую благодарственную молитву, Дитрих поднялся на ноги. Он взглянул на Иоахима, скрючившегося на каменных плитах пола и обхватившего голову руками, повернулся к жертвеннику и прикоснулся к подсвечнику.

Ничего не случилось.

Дитрих посмотрел на треснувшие стекла окон. Что-то, возвестив таким странным образом о своем приближении, прибыло.

Во время летней сессии Шерон и Том занимались научной работой дома. Сейчас, когда весь мир в буквальном смысле лежит у кончиков наших пальцев, это легко; но в этом может таиться ловушка, ведь то, что нам нужно, может находиться чуть дальше кончиков пальцев. Том сгорбился за компьютером у окна, выслеживая маловразумительные ссылки в Сети. Он сидел спиной к комнате, а значит, и к Шерон.

Шерон расположилась на диване в другом углу комнаты — с ноутбуком, окруженная скомканными листами бумаги и недопитыми чашками травяного чая, размышляя о чем-то своем физико-теоретическом. Она уставилась на Тома, но видела то, что было перед ее внутренним взглядом, поэтому в известном смысле и она располагалась спиной к Тому. Шерон тоже использовала компьютер, но органический — тот, что был у нее в голове. Может, он и не имел выхода в Сеть, Шерон Нэги создавала собственные миры, странные и недоступные, лежавшие на самой границе космологии

Он не был прекрасен, ее мир. Все там было искривлено и вывернуто. Пространство и время закручены по спирали в причудливых фрактальных вихрях, по направляющим, у которых нет названия. Измерения подвижны как ртуть — отвлечешься, и их уже нет.

И все же…

И все же Шерон чувствовала, что этот хаос подчинен какой-то закономерности, что в нем таится рисунок, и она приближалась к нему, словно кошка — бесшумными полушажками, никогда — прямиком. Быть может, не хватало только одного верного взгляда, чтобы увидеть прекрасное. Вспомним Квазимодо или Чудовище Красавицы.

— Черт побери!

Чужой голос вторгся в ее мир. Шерон услышала, как Том хлопнул по своему компьютеру, и зажмурилась, пытаясь не слушать. Еще чуть-чуть, и она смогла бы понять. Формулы указывали на многосложные группы вращений, соединенные мета-алгеброй. Но…

— Durak! Bunozo! Jdki!

Но мир распался стеклышками калейдоскопа, и на минуту Шерон ошеломило чувство безвозвратной потери. Она швырнула ручку на кофейный столик, где та звякнула о чайные чашки из белого английского фарфора. Очевидно, Господу пока еще не угодно, чтобы она разобралась с геометрией Джанатпурова пространства. Она посмотрела на Тома, склонившегося над клавиатурой с неразборчивым ворчанием.

Кое-что о Шерон Нэги выдавала маленькая деталь: молодая женщина пользовалась ручкой, а не карандашом. Пожалуй, это свидетельствовало о некотором высокомерии.

— Ладно, — сказала она. — Что такое? Ты весь день бранишься на разных языках. Что-то раздражает тебя. Я не могу работать, и это уже раздражает меня.

Том повернулся на своем вращающемся стуле в ее сторону:

— Клио[21] не дает мне правильного ответа!

Шерон недовольно скривилась:

— Ну, надеюсь, тебе удастся выбить его.

Он открыл было рот, затем закрыл и соизволил принять смущенный вид, и в этом — суть его характера. Есть два типа людей, и Том Шверин — из тех вторых. Что у него на уме, то и на языке. Он был громким человеком, то есть вы непрерывно его слышали.

Сейчас он нахмурился и скрестил руки на груди:

— Я расстроен, вот и все.

Кто бы сомневался. Шерон относилась к его словесному попкорну как скупец к транжире. Она была из той породы людей, для которых выражение «ясно без слов» буквально и подразумевало молчание. В любом случае, сейчас огорчение Тома было только симптомом.

— Почему ты расстроен?

— Да с Эйфельхаймом проблемы! Не встраивается в схему.

— А должен?

Он широко развел руками:

— Его там просто нет!

Шерон, у которой наготове было еще одно «почему», потерла переносицу. Будь терпелива, и он наконец образумится.

— Хорошо, хорошо! — сдался он. — Это звучит глупо, но… Видишь ли, Эйфельхайм — деревня в Черном лесу, которую люди покинули и так никогда и не вернулись.

— И что с того?..

— То, что должны были. Я провел два числовых моделирования с сетью поселений Шварцвальда, и каждый раз место оказывалось заселено.

У нее не было времени на его проблемы. Будучи историком, Том не создавал миры, только обнаруживал; поэтому он был действительно другим человеком. Шерон соскучилась по своим пространствам и измерениям. Она почти разобралась с ними. А Том даже не подобрался к решению.

— Моделирование? — со злостью сказала она. — Тогда поменяй неправильную модель. Ты допустил многовариантность в условиях или что-то в этом духе.

Эмоции, особенно глубокие эмоции, всегда задевали Тома за живое. Его эмоции ограничивались короткими шквалами. Шерон могла взорваться как вулкан. В половине случаев он не мог понять, за что она на него злится; в половине он был неправ. Он на мгновение изумленно уставился на нее, затем закатил глаза.

— Конечно. Отбросить теорию Розена — Зипфа — Кристаллера. Один из краеугольных камней клиологии!

— Почему нет? — сказала Шерон. — В подлинной науке теория сообразуется с фактами, а не наоборот.

Лицо Тома покраснело, поскольку она наступила (о чем ей прекрасно было известно) на одну из его любимых мозолей.