Эдуард Маципуло - Нашествие Даньчжинов

– Дурачье, – сказал я. – Мне вас жаль.

– Ты должен не жалеть, а ненавидеть, Пхунг! Ты должен мечтать о моей смерти, чтобы возбудить в себе желание жить и думать. Ты должен рисовать в своем распаленном воображении страшные муки, которые я буду испытывать перед смертью.

– Да, конечно, Ман Умпф… Ты создан для ненависти. Когда тебя ненавидят, тебе хорошо, ты испытываешь душевный комфорт… Твой рецепт жизнестойкости… Но вынужден тебя огорчить. Во мне нет звериной ненависти… Разве ты виноват, что тебя зачали в пробирке или слепили из трупов солдат? Разве твоя вина в том, что тебе указали путь – его ты не выбрал бы сам никогда.

– Выходит, я ангел? Ты сумасшедший, Пхунг!

– Ты не пытаешься увидеть суть своей религии, и вообще… Это я поставил бы тебе в вину на Страшном Суде.

– Не верю ни одному твоему слову, Пхунг! Ты не можешь быть размазней! Сейчас! Когда моя программа завершена и все прекрасно, вопреки твоим идиотским пророчествам. Подумай о себе, о том, что нужно от тебя. Третья инъекция будет тебе пропуском в новую замечательную жизнь.

– Не выдержу, – сказал я, глядя ему в глаза. Господи! Он тоже рыжий, голубоглазый и веснушчатый, как шекспировский горбун. Он сидел возле меня на корточках. Горба ему не хватало! Он был уродлив без огромного горба!

– Твои идеи не зарядили меня духовной силой, – прошептал я. – Не знаю, какой болван сможет зарядиться от них…

Идеологическое оскорбление, но Ман Умпф пропустил мимо ушей. В его руках появился знакомый уже цилиндр, отсвечивающий никелем или хромом.

– Подожди… Еще минутку… Когда ты окажешься на моем месте – а такое случится обязательно, я знаю… У тебя будет шанс…

Он склонился и захохотал мне в лицо. Радость-то вымученная! Он возбуждал в себе праздничное настроение. Он ведь, в сущности, достиг цели, и жизнь его сразу потускнела, начала терять смысл.

– У тебя гипертрофированы волевые центры, – сказал я. – Используй силу воли. Переломи себя. Попытайся воскресить в себе какую-нибудь красивую мелодию. Неужели ты не знаешь ни одной нормальной песни? Запой во весь голос, сбей мозговые запоры. Заглуши боль пением. Это общеизвестный способ – Монстр приставил к моему сердцу холодящий кожу металл. Он еще ниже склонился, чтобы не промахнуться, ударить точно в сердце. Но мой мозг – уже чудесная антенна. Я улавливаю всплески жизненной энергии, разлитой всюду. По макушки обоих горбов я наполняюсь светлой силой. Я, урод, – но и частица космической гармонии. Вот моя техника выживания. И стоит моего врага включить в эту систему, он кончен.

И монстр в последнее мгновение заколебался. Его лицо покрылось потом, глаза широко раскрылись. Он в точке бифуркации, его мозг разориентирован, он путает меня с собой… В мимолетном затмении рассудка он прижимает цилиндр к моей груди, точно у сердца, и вздрагивает при выстреле инъекции.

Предмет вываливается из его рук на грязный поролон. Ман Умпф смотрит на него испуганно и непонимающе.

– Что это? – шепчет он. – Что случилось?

– То, что я предсказывал, – ответил я. – У тебя остались какие-то мгновения.

Его дикий взгляд придавил меня к стене.

– Ты надеешься жить, грязная свинья…

Он почувствовал приближение боли и схватил меня за одежду.

– У меня нет любимых песен! Понимаешь? Не было никогда! Я другой! Совсем не похож на вас, свиней… Ты пой! Самую лучшую… Твою!

– Она тебе не понравится…

Первый удар боли заставил его съежиться.

– Убью-у-у! – застонал он. – Пой!

Странная, конечно, картина, если посмотреть со стороны: красивый монстр бьется в конвульсиях, а отвратительный урод-монстролог вопит-поет хриплым истошным голосом антивоенный рок: 

Ман Умпф умирал, но хватался за последнюю соломинку надежды.

– Пой! 

– По-о-ой!! 

Он умер. Что-то не так я сделал…

Я стоял, как мог, то есть по-паучьи, вдавив голову в грудь, возле остывающего тела врага и не чувствовал в себе победной радости. Я думал о силе воли Мана Умпфа, о его способности достигать цели неимоверным напряжением сил. А его феноменальная изворотливость, работоспособность, умение использовать все, что подвернется под руку? Его профессия – смотреть в лицо смерти. А это всегда впечатляет. Героический флер, закутавший хищника. Человекозверь далекого прошлого, который вдруг ощутил в себе невероятную мощь и объявил войну всему живому. И до сих пор воюет…

Другие бы ему условия, и был бы он, наверное, знаменитым спортсменом. Или полицейским, не знающим страха. Или астронавтом, неуязвимым для любой случайности. Или пусть солдатом, но защищающим людей от монстров на полях сражений…

Только у могильных холмиков начинаем догадываться, кого похоронили… Неужели в каждом негодяе, творце зла – несостоявшийся спаситель человечества? Может, не имея возможности раскрыть себя, они находят выход в преступлениях?

Джузеппе, Билли, Ман Умпф – такие разные, но одинаковые в одном – все делали, чтобы потерять право быть среди людей. Тоже вариант унасекомления.

Вот моя антидрийа… Пытаюсь разглядеть в людях то, чего в них еще нет? Или мое главное дело в жизни – оговорить унасекомленных, на что они могли бы быть способны?

Гении, разбросанные по всему свету, спящие в многослойных непрошибаемых панцирях, отученные и думать, что они изначально все-все-все – гении! И лишь трудности все еще первобытной борьбы за жизнь не позволяют проявиться подавляющему большинству способностей. Ведь за всю историю человечества было всего пятьсот гениев. Умереть можно от тоски и досады – всего пятьсот!

Так что моя судьба – даже в монстре видеть человека. Даже в убийце и садисте Мане Умпфе! Но как жить без, ненависти в мире ненависти? Это же – остаться без оружия, без почвы под ногами.

Я застонал от тяжести, свалившейся на меня.

Тропа богов, глубокая, как рифтовая трещина. Множество судеб вливалось в нее во все времена, как в дренажную канаву, давая ей силу рока. Из зарослей и диких скал выползали раскиданные бедой люди: то чудом уцелевший солдат-загонщик, то немощный анахорет, выгнанный грязью из отшельничьей норы. Позже всех появились двое с безумными от страха глазами. И теперь все эти люди привязаны к каменному богу, к главному делу даньчжинского разума на данный момент. Каменный бог их тащит, а не они его. И впереди всех – разрезанный от усердия лямкой пополам Говинд: поет-хрипит, зажмурив глаза. Он тоже не знает, где будет остановка и когда божество поднимется на грубо вырубленные ноги, чтобы усмирить Грязь. Впрочем, никто из них, наверное, уже не в силах помнить или заново познать, зачем они здесь. Просто надо делать какое-то святое дело – и они его делают.