Евстафий Бернет - Черный Гость

— Послушай, любезный, — говорил он полусонному хранителю плащей и калош, — одолжи мне какую-нибудь шинель и фуражку, или хоть ливрею и картуз, чтоб доехать до дома. Я Долевский. Мой человек и экипаж пропали без вести.

— С удовольствием, — отвечал тот, узнав знакомый ему голос. — Только ливреи-то наши немножко позатасканы… будет неладно. Вот у Петрушки новая ливрея, да на беду такая длинная, что вы в ней просто запутаетесь.

— Все равно, братец; я готов окутаться теперь в саван, лишь бы скорее отсюда уехать.

— Сохрани от этого господи!.. Если б вы пожаловали часом прежде, я мог бы представить вам любой плащ, или шубу: их была здесь целая пропасть; а теперь господа разъехались и все разобрали. Но приложу ума, как услужить вам! Позвольте-ка, однако ж, позвольте: кажется, там, на верхней полке, что-то лежит.… Ну, слава богу! вот вам енотовая шуба, шляпа и калоши. Хоть они и больно ветхи…

— Ничего, братец, ничего, — говорил Долевский, торопясь облечься в оставленную Иваном Ивановичем Росниковым одежду, — я сей же час пришлю тебе обратно всю эту дрянь с моим человеком, а взамен ее возьми, пожалуйста, мой противный капуцин и маску, под которой я совсем задыхаюсь. Дарю их тебе за хлопоты; отныне я не намерен больше маскироваться! — Тут Долевский выбежал на улицу и, бросясь в сани первого попавшегося ему на глаза извозчика, помчался домой.

Он был очень изумлен, заметя, что дверь маленького подъезда, доступная только ему, была не заперта. — "Нет сомнения, — кричал он, вбегая в кабинет и бросая на пол шляпу, шубу и калоши Ивана Ивановича, — нет сомнения, во всем этом кроется какой-нибудь ужасный обман, давно известный целому свету!" Тут растворил он наотмашь двери залы и побежал к Анне Петровне.

А спасенный этим порывом Росников вышел на цыпочках из залы и, зацепясь ногою за неожиданно возвращенную ему одежду, поднял ее и мигом надел на себя; затем бросился опрометью из дома.

— Из всех чудес нынешней ночи, — бормотал он, стремительно выбегая на улицу, — явление моей шубы, шляпы и калош- самое необъяснимое чудо!

Долевский вошел к Анне Петровне, сгорая адскою жаждою стать наконец лицом к лицу с вероломною, насладиться ее испугом и напрасными мольбами. Но он был встречен вовсе не так, как ожидал. При его появлении лицо Анны Петровны выразило не боязнь и замешательство, а какое-то гневное изумление, смешанное с презрением. Расширив глаза, смотрела она на своего мужа, как смотрит неприступный судья па дерзкого и закоснелого преступника.

— Как смели вы войти сюда? — спросила она грозно.

С своей стороны Долевскнй, остолбенев от такого приема, тоже вперил удивленные очи в лицо жены.

— Я пришел, — отвечал он наконец зловещим, глухим голосом, — я пришел, сударыня, требовать отчета в ваших поступках.

— Вы? В моих поступках? Вы потеряли на это вечное право, и я не хочу вас более ни слушать, ни видеть.

— Нет, Анна, — вскрикнул Долевскпй, — не так скоро откажусь я от этого права, как ты полагаешь! Моя несчастная ветреность разве может оправдать твое холодное вероломство? Должна ли ты платить мне злом за зло? Разве для тебя легко смыть позор с нашего дома? Спроси об этом самых легкомысленных женщин: тебе скажут, что отныне оп неизгладим и что этим я обязан одной тебе, тебе, которую я уважал более всею на свете, которую считал образцом чистоты и благоразумия, которую любил нежно и почтительно, которой верил безусловно и без всякого опасения.

Волнение чувств захватило голос Долевского. Он замолчал, но колеблющаяся грудь, судорожно сжатые губы и бледность щек показывали, как истинно, как глубоко его огорчение. В самом деле, только теперь, когда он убедил себя в невозвратной утрате сердца Анны Петровны, только теперь он почувствовал, до какой степени любил ее. С ним случилось то же, что случается обыкновенно с ветрениками, которые понимают всю цену сокровища тогда только, когда его по теряют.

— Это превосходит всякое вероятие! — начала Анна Петровна тихим голосом. — Вы поступили как нельзя хуже и вы же меня обвиняете! Впрочем, я готова отвечать вам на все, чтоб видеть, как далеко простираются ваше лицемерие, ваша несправедливость. Извольте меня спрашивать.

— Прежде всего я желал бы знать, почему вы оставили маскарад и увезли с собою мою шляпу и шубу?

— Я оставила маскарад потому, что мне сделалось там смертельно скучно; шуба и шляпа ваши были у моего человека; их никто не увозил, и вам самому очень хорошо известно, что вы приехали домой в своей шубе и шляпе.

— В самом деле??? А хотите ли вы посмотреть, в каком наряде я действительно вернулся из маскарада?

— Меня это очень мало интересует; впрочем, пожалуй!

Долевский стремительно подал руку жене и повлек ее в кабинет:

— Вот в чем я приехал домой! — кричал он: — вот в чем…

Говоря это, он искал глазами на полу чужой шубы и шляпы, по они уже исчезли.

— Я ничего не вижу здесь, кроме ковра, — возразила жена, — ужели вы хотите меня уверить, что вы ехали со мною завернувшись в этот ковер? Но я сейчас обнаружу всю нелепость ваших странных, фантастических выдумок.

Тут Долевская позвонила.

— Принеси сюда, — сказала она вошедшему слуге, — ту шубу и шляпу, в которых барин приехал нынешнею ночью из маскарада.

Через минуту слуга исполнил ее приказание.

— Где ты взял это? — .закричал Долевский, — сказывай, кто тебе отдал мою шубу и шляпу, которых искал я целый час у подъезда?

— Вы сами изволили отдать мне их в передней па руки, когда воротились из маскарада.

— Прочь с глаз моих, негодяй! — заревел Долевский. — Я теперь вижу, что целый дом против меня в заговоре; я теперь понимаю, что здесь все против меня сооружено и подкуплено! И кем же? Моею женою! Вот награда за мое ребяческое доверие!

— Жаль мне вас, — начала Анна Петровна, — никогда я не ожидала, чтоб вы могли унизиться до таких бесполезных и смешных изворотов! Прошу вас об одном: позвольте мне вас оставить… — Тут Долевская горько зарыдала.

— Да объясните же мне, наконец, эту загадку, — сказал Долевский.

— Вам очень хорошо известно, что вы приехали домой вместе со мною, в своей шубе и шляпе, вот в этой маске и в этом домино с красной ленточкой, тайну которой узнала я от служанки; вы очень хорошо помните, как нарушили мой сон, явясь неожиданно в моей спальне, как погасили мою лампаду…

Тут Долевский уже потерял совершенно рассудок. Бессмысленно глядел он на капуцин и маску, топал ногами, рвал на себе волосы, вопил, проклинал себя. Он заставил Долевскую несколько раз повторить рассказ о случившемся и, убедясь, наконец, что она говорит без обмана, впал в мучительное подозрение, что какой-нибудь злодей воспользовался его отсутствием и нарядился в его одежду. Он признавал в этом кару провидения за свои шалости, в которых громко и подробно теперь каялся.