Лев Гурский - За мгновение до весны

— …Только учтите, — закончил Холтофф. — Под колпаком вы, а не я. А вы знаете, что значит быть под колпаком у Мюллера. Ну?

— Хотите еще коньяку? — вместо ответа предложил ему Штирлиц.

— Хочу, — сознался доверчивый Холтофф. — Наливайте полную.

Он протянул хозяину кабинета свою рюмку, и штандартенфюрер уже изготовился со всего размаха ударить гостя тяжелой граненой бутылкой по черепу, обтянутому редкими белесыми волосенками…

Но в это мгновение мир вокруг мигнул и погас.

Только что кабинет Штирлица существовал — и сразу вдруг его не стало. Напрочь исчезло глухо занавешенное (на случай авианалета союзников) окно. Дематериализовался портрет фюрера на стене, да и стена куда-то сгинула. Испарились кресла, столик, обе рюмки, коньяк в бутылке и сама бутылка. Пропали Штирлиц с Холтоффом.

Некоторое время Земля была безвидна, тиха и пуста. Затем пустота начала потихоньку оживать. В ней по-прежнему не было заметно никого и ничего, однако кое-что стало слышно. Среди абсолютной тишины прорезался едва различимый шелест, который вскоре начал загустевать, твердеть и дробиться на понятные звуки.

Кряхтенье. Покашливание. Наконец, голоса.

— Доннерветтер! — сказал Штирлиц. — Невозможно работать! С нами опять это сделали.

— Вот и хорошо, — отозвался Холтофф. — По крайней мере сейчас никто не шандарахнет бутылкой по моей башке… Кстати, Штирлиц, а вы бы не могли меня, к примеру, не бить? Пожалуйста! Хоть раз, в виде исключения. Каждый раз, когда вы меня прикладываете, я, между прочим, получаю реальное сотрясение мозга…

Из пустоты донеслось хихиканье — то ли Айсмана, то ли Шелленберга, то ли самого рейхсляйтера СС Мартина Бормана.

— Дурашка вы, Холтофф, — снисходительно проронил Штирлиц. — Сколько вам можно объяснять одно и то же? Было бы намного проще, если бы всем сотрудникам РСХА, от унтершарфюрера до высших бонз, прочли курс немецкой классической философии… Ну хорошо, черт с вами, начнем по новой: есть такое понятие — де-тер-ми-низм. В нашем мире, когда он движется по горизонтали, а не стоит, как сейчас, все предопределено. Улавливаете? Рейн всегда впадает в Северное море, фрау Заурих всегда собирает цветочки, Даллес всегда ведет переговоры с Вольфом, а Вольф вечно их проваливает. Время собирать камни, время их швырять, время их снова собирать — и так по кругу. Почему это случается, я не знаю. Но вы обречены пороть чушь, а я обречен бить вас бутылкой. Если не верите, попытайтесь в следующий раз прийти ко мне с разговорами не о физике Рунге, а, допустим, о погоде. И обойтись без этой вашей идиотской фразы: «Не надо зажигать свет».

— Я пытался, — уныло пробормотал Холтофф. — Сколько раз пробовал, ничего не получается. Пока еду к вам, все время воображаю, что сейчас скажу: «А вот и Холтофф! Ха-ха, небось не ждали?» А когда вас вижу, опять несу ахинею про свет и пробки. Словно я под гипнозом или во сне… Я просто подумал, Штирлиц, может, хоть вам удастся проявить волю? У вас сильная воля, гораздо сильнее моей. Я бы не смог, как вы, пялиться на свою жену в баре и слова ей не сказать. Когда играет эта нечеловеческая музыка — та-ра-ти-тара-тааам, — у меня слезы наворачиваются…

— С чего вы взяли, партайгеноссе Холтофф, что это была моя жена? — ледяным тоном спросил Штирлиц. — Может быть, вы наше свидетельство о браке видели? Загляните в мою характеристику на члена НСДАП. Есть там хотя бы слово о жене? Вы думаете, я бы стал скрывать от нашей партии какую-нибудь жену?

— Конечно, не стали бы, — с неприличной поспешностью согласился Холтофф. — Простите меня, штандартенфюрер, я был неправ. Честное слово, клянусь, я ни на что не намекал…

— Ладно, Холтофф, прощаю, — сказал Штирлиц. — Но в следующий раз выбирайте слова. До чертиков надоели все эти ваши упреки, подозрения. Чувствуешь себя, как в гестапо… А насчет триумфа воли ничем, увы, не могу вас порадовать. У меня те же проблемы. Сам бы рад пинком прогнать того спаниеля, но вынужден, как заведенный, его кормить, гладить, вести в дом. Хотя я, к вашему сведению, терпеть не могу никаких собак…

— А я птиц, — добавил Плейшнер. — Кричат, воняют, пачкают. Но все равно, как только прихожу на Блюменштрассе, непременно заворачиваю в этот птичий магазин. Не хочу, а ноги сами несут.

— Мы все у кого-то под колпаком, — тяжело вздохнул Мюллер. — С нами делают, что хотят. Могут запустить этот мир, могут остановить, потом запустить по новой. Недавно я шесть раз подряд вызывал Шольца. Не хочу, а все равно его зову. И шесть раз, одними и теми же словами, прошу у него бритвенные лезвия…

— Это дьявол! — объявила фрау Заурих. — Дьявол! Его повадки. Он всех нас искушает, и мы не в силах ему противиться.

— Но вдруг нас не искушают, а испытывают? — неуверенно предположила Барбара. — Тогда, фрау Заурих, получается, что это не дьявол, а совсем даже наоборот — верховное существо…

Снова раздалось хихиканье: это уж точно веселился Шелленберг.

— Ах, Барбара, Барбара, — укоризненным тоном заметил Штирлиц. — Стыдно. Для нас, истинных арийцев, верховным существом является наш обожаемый фюрер Адольф Гитлер. Вы что же, всерьез намекаете, будто все эти глупости — дело рук фюрера? По-моему, дружище Мюллер, вы изрядно подраспустили личный состав…

— Ну будет вам придираться, Штирлиц, — хмыкнул Мюллер. — Нашли, кого подловить на слове, — блондинку. Давайте-ка лучше спросим у вашего друга пастора: дьявол нами играет или кто?

— А действительно! — оживился Борман. — Хорошая мысль. Хватит отмалчиваться, герр Шлаг, мы не на Принц-Альбертштрассе, а вы не на допросе. Расскажите, наконец, что с нами всеми происходит.

— Да уж, выкладывайте, пастор, — поддержал Бормана агент Клаус. — А то какая-то полная хреновина здесь творится. Я уж сам окончательно запутался — не пойму, жив я или мертв.

— Умоляю, скажите нам, святой отец! — воскликнула фрау Заурих. — Не хотите говорить им, шепните на ушко мне, что с нами приключилось и где мы. Если мы уже на том свете, то почему все и сразу? Ладно еще я, старая грымза, туда мне и дорога, но Габи или господин Бользен? Они еще такие молодые…

— А я вот охотно верю, что мы в аду, — тяжело бухнул Генерал Из Поезда. — Где нам, собственно, всем и место. Кроме вас, Кэт, и вас, Габи, разумеется… Так что нам скажете, пастор? Не тяните.

Пастор смущенно кашлянул: он не любил быть в центре внимания.

— Враг рода человеческого изощрен и злонамерен, — осторожно начал он, — однако не думаю, что это он. С точки зрения теологических доктрин, по крайней мере, многое не сходится. И на адские муки все, что с нами происходит, тоже не очень похоже…

— Ну это кому как, — с сарказмом заметил агент Клаус. — Хотя некоторым из присутствующих, конечно, грех жаловаться. Вот вы, генерал, махнули в поезде коньячку, закусили салями — и привет. А мне-то каково? Когда вместо обещанного ящика сардин тебе вновь и вновь всаживают пулю в живот, это, по-моему, и есть сущий ад…

— Пожалуйста, заткнитесь, Клаус! — нервно прервала агента Габи. — Ради всего святого! Вас убили, но мы, в отличие от вас, живы. Я твердо помню, что я жива и что со мной ничего плохого не случилось… правда, и ничего хорошего тоже. У вас, Кэт, хотя бы остались двое детей, а у меня никого, кроме фрау Заурих.

— У меня есть одна идея, — подал голос Шелленберг. — Помните, Штирлиц, ваш русский классик Теодор Достоевски написал роман под названием «Попок»? Очень похоже на нашу ситуацию: там все умерли, но тем не менее как-то разговаривают между собой…

— Во-первых, дорогой Вальтер, этот Достоевски — никакой не «мой», не надо меня ловить, все равно не поймаете, — тотчас же отреагировал Штирлиц. — Во-вторых, это не роман, а рассказ. В-третьих, он называется не «Попок», а «Бобок», от слова «боб», то есть растение семейства бобовых, или, вероятнее всего, от слова «бобок», синонима вишневой косточки, или, возможно…

— О’кей, Штирлиц, о’кей, мы все прекрасно знаем, что вы умный и эрудированный, — вмешался Даллес. — Давайте уже, наконец, проедем «в-третьих». Что у вас «в-четвертых»?

— …или, возможно, от имени Боб, уменьшительного варианта имени Роберт, — как ни в чем не бывало продолжил Штирлиц. — А, в-четвертых, уважаемый мистер Даллес, в рассказе все герои обладали информацией, что они умерли. У нас же, прошу заметить, собрались в основном живые… ну если, конечно, не брать в расчет Клауса, Плейшнера, Рольфа с Барбарой и еще Гельмута…

— И почему, интересно, меня здесь никогда не принимают в расчет? — напряженным тоном поинтересовалась Барбара. — Раз натуральная блондинка, так что — непременно идиотка?

— Барби, куколка, вы прелесть, — рассеянно утешил ее Даллес. — Не дуйтесь. Штирлиц просто имел в виду, что вы, в некотором смысле, мертвая натуральная блондинка… Послушайте, господа! Кто-нибудь, объясните мне: разве бывает в природе такое место, где грань между живыми и неживыми отсутствует?