Светлана Шипунова - Дыра

В пятом часу утра на берегу речки Пропащенки сидели в неподвижных позах два мужика с удочками, в одинаковых брезентовых куртках, резиновых сапогах и черных вязаных шапках, натянутых до самых глаз. В воде неподвижно стояли поплавки, не обещая мужикам ничего хорошего.

— Я так думаю, — сказал негромко один из рыбаков, — что двадцать первый век начнется все-таки не с двухтысячного года, а с две тыщи первого.

Второй никак не отреагировал на это умозаключение, только поежился. Был конец сентября, и по утрам у реки стоял холодный, сырой туман.

— С чего это ты взял? — спросил он минут через пять.

— Посчитал, — коротко отозвался первый и опять надолго замолчал.

Спустя некоторое время поплавок у него чуть дрогнул, мужик осторожно повел удочку на себя и, не почувствовав признаков рыбы, вернул ее в прежнее положение.

— В веке сколько полных лет должно быть?

Сто? — спросил он, не глядя на своего товарища и рассуждая как бы сам с собой.

— Ну, сто.

— Вот и считай. Сейчас идет 99-й, а следующий за ним — сотый, то есть в нашем случае — 2000-й. Значит, что получается? Что 2000 год — это есть последний год нашего двадцатого столетия. И не новый век с него начинается, а совсем наоборот — старый век им заканчивается! А вот следующий за ним — это да, это уже будет, как положено, первый год нового столетия — 2001-й! Все просто, Коля! Первый — он и есть первый. Понял?

Некоторое время Коля смотрит на поплавок, молчит и соображает.

— Ты, Санёк, неправильно считаешь, — говорит он, что-то надумав.

— Я неправильно? Ну сам посчитай: первый, второй, третий… девяносто девятый… Дальше — какой?

— Не первый-второй, а девятьсот первый, девятьсот второй… Так? А девятисотый ты куда дел? Одна тыща девятисотый? Был такой год?

— Ну был, — нехотя отвечает Санёк.

— Вот он и был первый, а девятьсот первый это уже на самом деле второй.

На берегу становится тихо, будто и нет никого. Коля косит глазом на товарища, ждет, что он скажет.

— Ха! — говорит через некоторое время Санёк. — Так мы ж девятисотый не засчитываем!

— Как это не засчитываем?

— А так, что это был последний, сотый год того-о еще, девятнадцатого века, а наш, двадцатый век начался, как и положено, с 1901-го! — Торжествующая улыбка появляется на небритом лице Санька.

— Ни хрена! — мотает головой Коля, которого этот разговор начинает понемногу захватывать. — Я точно знаю, что двадцатый век начали считать с 1900 года.

— Откуда это ты точно знаешь? Ты там был, что ли?

— Зачем я? Дед мой Костя. Он же как раз с 1900 года, рождения.

— Ну и что из этого? У меня бабка вообще была с тыща восемьсот девяносто какого-то…

Но Колю уже не собьешь. Он осторожно перекладывает удочку из правой руки в левую, нашаривает в лежащей на земле пачке сигарету, ловко, одной рукой раскуривает, после чего, не спеша, обстоятельно продолжает:

— Дед Костя, к твоему сведению, родился как раз в ночь с 31 декабря 1899-го на 1 января 1900 года, из-за этого его даже не знали сначала, каким годом записать, но потом все-таки записали 1900-м, и батюшка в церкви сказал: «Первый младенец нашего прихода, крещенный в новом веке». Дед мне сам рассказывал.

Санёк тоже достает сигарету, но раскурить одной рукой у него не получается, и он тихо злится.

— Значит, ошибся батюшка. Год-то он ему, может, и правильно записал, а века он девятнадцатого должен считаться, а не двадцатого.

— Ну кто лучше знает, какого он века, — ты или дед Костя? Про него даже в газете сколько раз писали: «Ровесник века».

— Мало ли что в газете! Там и не такую брехню напишут, — Саньку наконец удается закурить. — То дед, а то — летоисчисление. Разные вещи.

Коля открывает рот, чтобы возразить, но не сразу соображает, как. Некоторое время он так и сидит с открытым ртом, вдыхая и выдыхая прохладный речной воздух, пока новая мысль не осеняет его.

— А летоисчисление у нас от чего ведется? Случайно не от Рождества Христова?

— Ну, допустим, — почему-то встревожившись, соглашается Санёк.

— А Иисус Христос у нас сначала был кто — человек?

Впервые за все время разговора Санёк поворачивает голову и с интересом смотрит на товарища.

— Ну, допустим.

— Ты согласен, что сейчас идет 1999 год от его рождения? — напирает Коля.

— Не возражаю. И что это доказывает?

— Все! Все доказывает. Вот смотри. Деду моему Косте…

— Ну ты достал со своим дедом!

— Нет, ты послушай! Деду моему Косте 1 января 2000 года исполнится ровно сто лет. Если, конечно, доживет.

— Доживет, куда он денется.

— А после 1 января ему какой год пойдет? Сто первый! Понял? Полных сто, а идет-то сто первый! Теперь возьмем Иисуса нашего Христа. Если бы он тоже дожил до 2000 года, ему бы сколько исполнилось? Две тыщи лет. И пошел бы две тыщи первый!

И снова на берегу воцаряется молчание, и кажется, что слышно, как в глубине реки проплывает рыба.

— Ерунда какая-то получается, — говорит наконец Санёк. — По-твоему выходит, на календаре — 2000 год, а в действительности уже 2001-й?

— Выходит, что так.

Санёк напряженно думает, даже губами беззвучно шевелит, будто подсчитывает про себя возраст то ли Христа, то ли Колиного деда. Вдруг он хлопает себя по лбу:

— Понял! Я понял, в чем твоя ошибка!

— Тихо ты, рыбу распугаешь!

— Да какая к черту рыба, на этом месте сроду рыба не ловилась, говорил тебе, надо было на старое место идти. Слушай внимательно. Когда рождается простой человек, вроде твоего деда или хоть нас с тобой, то ему, конечно, не сразу год исполняется, ему сначала месяц, потом два, потом полгода, так? Значит, что получается по арифметике Пупкина? Что у простого человека в начале жизни есть как бы нулевой год, а только после этого — год, два и так далее. Понимаешь, что говорю?

— Не дурак.

— Вот! А у Иисуса Христа никакого нулевого года не было!

— Почему это не было? Он что, сразу годовалым родился, что ли?

— Он родился, как положено, — младенцем, но этот год никто не засчитывал за нулевой.

— Ага, забыли засчитать.

— Не забыли, а просто не может в летоисчислении быть никакого нулевого года! Ты про него когда-нибудь слыхал вообще? И я не слыхал. Значит, его и не было. Просто тот год, когда он родился, засчитали потом, задним числом за первый год нашей эры. А перед ним был первый год ДО нашей эры. И никакого промежутка между ними не было! Значит, двухтысячный он и есть двухтысячный, последний в этом тысячелетии.

Вообще-то крыть больше нечем, но Коля хочет, чтобы последнее слово осталось все-таки за ним.

— А вот увидишь: никто эту математику разводить не станет, а как только в календаре выскочит двоечка, так люди и начнут отсчитывать новый век. Спорим на литр?

— Все может быть, — неожиданно соглашается Санёк. — Но лично я бы не спешил. Куда спешить-то? Так целый год в запасе, а так…

Они бы еще спорили, но тут произошло событие, заставившее их ненадолго отвлечься. Откуда-то сверху послышался вдруг быстро нарастающий шум, за спиной у них встрепенулся, как от сильного ветра, лес, река пошла густой рябью, а их самих чуть не сдуло с берега в воду. Мужики побросали удочки, вскочили на ноги и, задрав вверх головы, стали смотреть в небо. Темным пятном на фоне встающего рассвета на них надвигалось что-то большое, круглое и плоское. Над лесом оно зависло, покачалось и, мигнув огнями, стало снижаться.

— На Муравьиную поляну садится, — предположил Коля. — Медом им там помазано, что ли?

Рыбаки еще немного постояли, раздумывая, лезть им наверх по склону или не стоит.

— Да ну их! — сказал Санёк. — А то сегодня без рыбы останемся.

Они вернулись к своим удочкам и очень вовремя: рыба — то ли из-за поднятой поперек реки волны, то ли с перепугу — косяком пошла к берегу.

«Летающий объект» опустился над Муравьиной поляной совсем низко, но земли не коснулся, а только выбросил вниз похожую на веревочную лесенку, по которой скатились на землю два темных и узких, почти бестелесных силуэта. За собой они волокли кого-то третьего, на вид более широкого и плотного. С размаху бросив его на землю, лицом в мокрый от росы мох, они быстро исчезли в чреве летательного аппарата, словно их пылесосом туда всосало. Аппарат качнулся, зажужжал и легко взвился над лесом, пару минут еще видны были слабо мерцающие огоньки, но потом и они исчезли. В лесу стало тихо и почти светло, был седьмой час утра.