Ант Скаландис - Ягоды

День выдался просто чудесный. Густое синее небо было идеально безоблачным, над лугами плыли дурманящие запахи июльского разнотравья, заливались кузнечики, гудели стрекозы. И когда я вышел к сторожке старого алкоголика Василия Пустыша, настроение у меня было лучше некуда.

А вообще, с тех пор, как я попал сюда, минуло уже почти два года. Многое довелось понять за это время. Главное, я теперь знаю: совсем не важно в какой точке земного шара ты живешь, гораздо важнее, как и зачем. А еще очень важно, кто живет рядом с тобою.

Здесь, в Мышуйске, я оказался нужен людям, а люди – мне. У меня любимая жена Анюта и наш сын Петька, у меня замечательные друзья, интересная работа и множество всяких увлечений. Чего еще человеку надо? Лично я не знаю. Впрочем, если честно, я просто пытаюсь обмануть самого себя. Я знаю, чего еще надо. Просто иногда забываю об этом. А иногда вспоминаю. Забываю чаще, потому что почти все время занят, и мне хорошо. С женой, с друзьями, с сыном. Я, кстати, не курю и почти не выпиваю, но вот когда выпью... Или еще, когда мы остаемся вдвоем с Анютой, и она вдруг начинает печалится безо всякого видимого повода.

Несколько раз я спрашивал ее, как же все-таки люди попадают в Мышуйск, она сама, например. И Анюта сразу делалась сердитой.

Вот и на этот раз: сжимает кулачки, хмурит брови.

– Никак я сюда не попадала! Я здесь родилась! Понимаешь? Спроси у мамы.

А что мне спрашивать, когда я никому не верю. В этом вопросе – никому, даже любимой жене. Хотя говорит она, похоже, чистейшую правду. Дело не в Анюте – тут вся беда во мне. Ведь я-то хорошо помню, что не рождался в своем родном городе, а пришел сюда однажды на лыжах из самой Москвы. По лыжне пришел. Впрочем, в такую странную легенду уже давно никто не верит, даже я сам начинаю сомневаться: не сон ли мне тогда привиделся...

Вообще, наш Мышуйск – это скромный заштатный городишко, каких немало разбросано по всей России и ничего в нем нету особенного, разве что полутайга, начинающаяся сразу за кварталами новостроек. И если поехать вдоль ее дремучих зарослей по старой растрескавшейся бетонке, то на двенадцатом километре дорога упрется в скрипучие ворота, траченные ржавчиной, с еле заметными красными звездами, а дальше потянется в необозримую даль территория воинской части специального назначения, дислоцированной на «Объекте 0013». Собственно, благодаря Объекту и вырос в свое время город Мышуйск. Потому и нет его ни на одной карте. Соседний совсем маленький Бурундучий Яр – обозначен, и поселок городского типа Жилохвостово – нанесен в полном соответствии с реальностью, даже крошечную деревушку Ханево сможете вы найти, а населенного пункта с доброй сотней тысяч жителей – нет как нет, и не ищите, не положено ему быть на картах: география сама по себе, Мышуйск – сам по себе. Может, из-за этого все и вышло?

Прошлым летом я все рвался поехать в Москву – ну, было у меня такое ощущение, что именно там я родился. Соседи беззлобно подсмеивались, Анюта грустила, Петька канючил:

– Па, ну чего ты в этой Москве не видел? Поехали лучше «на юга»...

А потом старый друг Иннокентий Глыба посоветовал:

– Знаешь что, Михаил, сходи-ка ты к Москвичу, он тебе расскажет, есть ли смысл так далеко ездить – все-таки, сам понимаешь, четыре с лишним тысячи верст...

Москвичем звали в Мышуйске семидесятитрехлетнего дядю Трифона. По слухам, он был единственным местным жителем, добравшимся однажды до столицы нашей Родины, за что и получил гордое прозвище. И было это еще при Хрущеве, в год Фестиваля молодежи и студентов.

Дядя Трифон охотно вспоминал бурную молодость свою, но о поездке рассказывал монотонно, бессвязно, зато с массой никчемных подробностей – и все это попивая чаек и гостю подливая. Признаться, он сильно утомил меня. Какой может быть толк от бесед с выживающим из ума стариком? Последней каплей стала демонстрация фотографий. Я решил, что не переживу этого и подался к выходу, но хитрющий дед попросил достать тяжеленные альбомы со шкафа и взял с меня обещание убрать их все на место, дескать ему уже не по силам такое – вот я и ждал, как дурак, пока он свои пожелтевшие фотки отыщет. Однако мучения оказались полностью вознаграждены.

Московский альбом дяди Трифона я изучал внимательно и долго. Зацепившись случайным взглядом за чудные картузы и косоворотки на групповой фотографии ударников коммунистического труда, я все медленнее и медленнее перелистывал страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего... Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне Храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре, и наконец, отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и значит, следовало жить в Мышуйске.

А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом ни кто иной, как мой сын Петька.

– Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще, будто он – это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.

– Учитель ваш, это Твердомясов, что ли? – осведомился я недружелюбно.

– Да, – сказал Петька, – Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел ввиду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.

– Про Пустыша? – удивился я. – Так Василий же просто алкоголик.

– Нет, – протянул Петька со знанием дела, – это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.

– Но меня-то ты сумасшедшим не считаешь? – поинтересовался я настороженно.

– Да ты что, пап?! – вытаращился Петька.

На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.

Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню – то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили – изба-то была еще ого-го! А супружеская пара, одинокие старички Волдыревы, Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна только считались погибшими – на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые качанные лопухи со съедобной дикой капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Волдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске, всегда так – поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дормидонтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянства, выгнала мужа из дома.

Я не был близко знаком с Василием, так, виделись раза три на городском базаре, когда он, еще не окончательно спившись, торговал медом – пасеку-то восстановил худо-бедно. Потом, рассказывают, начал самогонкой медовой промышлять, а затем и вовсе перестал появляться в городе. Чисто внешне я хорошо помнил Пустыша, он был похож на вяленого снетка – такой же маленький, тощий, почти невесомый, а лицо темное от солнца и в несметных морщинах, словно сушеная груша. Лет пятьдесят ему было, не больше, а выглядел уж давно на семьдесят – допился, понятное дело. Вот почему теперь я удивился не на шутку. Василий необычайно окреп и похорошел. Пить, что ли, бросил или какой-нибудь йогой занялся? Ведь одним свежим воздухом и трудотерапией здоровье так не поправишь.

– Отлично выглядишь, Василий! – приветствовал я его.

Он в ответ хитро улыбнулся.

– Садись, мил человек, медовушки моей хлебни, да рассказывай, с чем пришел.

Медовухи хлебнуть пришлось – иначе какой разговор с Василием! – но пойло оказалось добрейшее, по классическому рецепту сваренное и подействовало на меня исключительно благоприятно. Я сразу разоткровенничался, обо всех сомнениях своих поведал, про лыжню, приведшую меня в город рассказал, о старике Трифоне вспомнил, на учителя Твердомясова пожаловался и ждал, конечно, ответных признаний. Однако Пустыш все так же молча потягивал свою медовушку и все так же хитро улыбался.

– Ты сам-то откуда будешь? – спросил я напрямую.

– Сам-то я из Железногорска, под Курском это. Сюда в командировку прислали.

– Давно?

– Очень давно.