Геннадий Прашкевич - Человек, который был отцом Хама

Я подошел к своей добыче.

Яйцо напоминало овальный кожаный мешок, покрытий мелкими сферическими пластинками. Хватит на десяток добрых яичниц, решил я, но, коснувшись яйца, непроизвольно отдернул руку.

В яйце, несомненно, находился зародыш. Он жил, я отчетливо чувствовал его пульс. Понимая, что в этом мире ждать ничего хорошего не приходится, я откатил яйцо на самый солнцепек. Будь что будет, я совсем не хотел связываться с пятой колонной. Тарбозавр, даже величиной с гуся, казался мне далеко не самым желанным соседом.

Исходив свое убежище вдоль и поперек, уяснив, что попасть в него, действительно, можно лишь через заваленную мною щель или с реки, я взобрался на каменную стену.

Тарбозавр, это меня неприятно удивило, никуда не ушел. Склонив гигантскую голову набок, он сидел на самом солнцепеке. Метрах в десяти от меня юркий худенький струтиомимус, добыв из песка чужое яйцо, лакомился его содержимым Желток и слюна неопрятно тянулись с его быстро работающих челюстей. Еще дальше, почти у реки, держа прямо головы, но при этом горбясь, будто стыдясь собственной алчности, рылись в песке его соплеменники, при первой тревоге исчезая в тени бутылкообразных беннетитов.

Ладно, решил я. Ночью тарбозавр уснет, не может же он обходиться без сна; вот ночью, наберясь мужества, я и прорвусь в свое ущелье, к своей MB. В конце концов, лучше часок почесаться, чем попасть на зуб тому же самому тарбозавру.

НК (нетерпеливо): И как она прошла, ночь?

Угланов: Взошла Луна, ничем, к сожалению, не облагородив пейзажа. Где-то в стороне, в самом конце пляжа, с самого заката разразилась какая-то трагедия.

Я слышал рев, хрип, тяжелые удары. Ничего страшнее я не слышал за всю свою жизнь. И это длилось не десять и не двадцать минут, это длилось часа три. Стоны и рев затихли часам к двенадцати, не раньше. Страшная усталость, итог нервного напряжения, навалилась на меня. Я взобрался на один из уступов каменной Угоны и там, под розовым пластинчатым грибом, источающим нежное тепло, скопленное за день, уснул так крепко, что проснулся, удивившись тому, лишь при первых лучах солнца. Жуткая тишина, пахнущая пылью и дымом, царила над миром.

Осторожно выглянув из-за каменной стены, кое-где она поднималась метров на двадцать, я замер, пораженный увиденным.

Прямо на пляже, зарывшись мордой в крупный речной песок, нелепо разбросав черные птичьи ноги, лежал тарбозавр. Он явно был мертв. Возможно, это его и убивали поздно вечером. Я вертел головой, пытаясь отыскать следы убийцы, но никаких следов не видел, как не видел ран на теле поверженного гиганта.

Если бы не желание, считаю, вполне естественное, разобраться в причинах гибели такого огромного существа, я бы, наверное, спокойно вернулся в свое ущелье и вернулся в наш век…

НК: И, конечно, не познакомились бы с Хамом!

Угланов: Не только с ним… Пробираясь к черному трупу тарбозавра, я оперся рукой о круглый крутой бугор, жирно обляпанный неприятными зеленоватыми лишайниками, заплывший шишками, похожими на те, что появляются на пораненных деревьях. Я стал обходить его и запнулся о подогнутую в падении ногу. Это был не бугор.

Еще одно невероятное порождение первичной жизни, узкоголовое, явно хищное, ко всему прочему снабженное… парусом.

Да, парус!

С испугом и изумлением трогал я кожистую перепонку, натянутую как у ерша, на невральных шипах. Если это речное чудище, если оно живет в реке, почему оно оказалось на берегу, почему оно лежит невдалеке от поверженного тарбозавра? Название уродливого существа я вспомнил сразу – диметродон.

Костлявый, мертвый, внушающий брезгливость и страх. Полотнище его паруса за ночь забросало песком и мелкими, похожими на сердечки, листьями гинкго.

И вновь, как вчера, я ощутил какую-то беду, совсем недавно разразившуюся над этим миром.

НК: Вы сказали – диметродон? Разве диметродоны существовали в кампане?

Угланов: Трудно поверить, что рядом с нами существовали мегатерии и мамонты, эпиорнисы и киви… Экзотичная форма, так определяют такое явление палеонтологи. Считается, что диметродоны, эти звероподобные рептилии, вымерли задолго до появления тарбозавров, но так ли полна геологическая летопись, чтобы утверждать это категорично? Лично я не собираюсь этого делать. И тогда не собирался. Просто стоял на ветру, вдыхал запах гари, недоумевал, что такое приключилось с гигантами, пока вдруг не понял, что я, пожалуй, тороплюсь зачислить их в гиганты.

НК: Вы увидели еще большего динозавра?

Угланов: Да… И это был сирмозавр… С головы до ног он был закован в броню, отливающую цветом темной керамики. Хвост его, отброшенный в сторону, украшали такие массивные шипы, что ими можно было расколачивать камни.

Меньше всего он походил на живое существо. Скорее, гигантский растрескавшийся холм, четырьмя конечностями, как четырьмя корнями, ушедший в песок. И лежащий он был выше меня, а длина его составила почти тридцать два шага. В любом случае, это должно было составить не менее пятнадцати метров. Восхищенный, растерянный, я стоял перед мертвыми гигантами, не понимая, что за силы могли сразить их всего за одну ночь. И если бы только их! То там, то тут валялись на песке тощие струтномимусы.

Прямо в тех позах, в которых их застигла таинственная смерть.

Великое вымирание… Вот она, великая тайна вымирания динозавров! Но что для того послужило причиной? Я вдохнул в себя запах гари, пыли, тления, тяжелой, но ароматной пыльцы. Я, несомненно, присутствовал при величайшей катастрофе. Но что это? Землетрясение? Массовое извержение вулканов? Что могло потрясти до основания мир гигантов. И если они погибли, почему я сижу живой?

Я действительно сидел. Задумавшись, присел прямо на окоченевшую, неловко подогнутую, как кривое бревно, ногу сирмозавра, и так и сидел, дожидаясь Солнца, как будто свет его мог помочь мне в моих раздумьях. Оно встало, Солнце.

Даже сквозь пылевой шлейф оно грело жестко и густо. И тогда прямо на моих глазах разыгралась не менее великая комедия воскрешения.

НК: Комедия?

Угланов: Несомненно. В любом добром деле присутствует комический момент. Особенно в деле воскрешения.

НК: Эти чудища… Они впрямь воскресли?

Угланов: Они и не собирались сдыхать. Холоднокровные, они просто уснули на ночь. Им не хватало энергии провести ночь в движении. И теперь, получив каждый свою долю энергии, они восставали из ночного сна, раздраженные и встрепанные.

Первым, пошатываясь с поразительно глупым видом, будто такое случилось с ним впервые, поднялся диметродон. Он с шумом трижды сложил и поднял перепончатый парус, очищая его от песка и листьев, затем встряхнулся и громко чихнул. Боясь шевельнуться, я сидел на холодной ноге сирмозавра, с отчаянием понимая, что видимо, я первый и последний человек, видевший этих тварей живыми. Тем более, что тарбозавр тоже поднялся и нещадно чихал. Наверное, песок намело ему прямо в ноздри.

Диметродон, похоже, устроился лучше всех. Площадь его широко раскинутого паруса позволяла ему быстрее всех набирать необходимое тепло. Тарбозавр еще чихал, а этот доисторический утюг с терморегулятором уже добрался до ближайшего струтиомимуса и задушил его прямо во сне. Как цыпленка, он поволок свою жертву к берегу, не обратив внимания на вполне уже очнувшегося тарбозавра.

Это была ошибка.

Похлопав холодными, ничего не выражающими глазами, тарбозавр вдруг резко согнулся в поясе, будто сломался или хотел клюнуть соперника, и вцепился клыками в волочащегося по песку струтиомимуса.

Я решил, будет драка.

Однако, застыв друг перед другом, хищники матча тянули на себя труп струтиомимуса. При этом они медленно кружились вокруг только им видимого центра, один, прихрамывая, оставляя в песке отпечатки гигантских птичьих лап, другой, грозно встряхивая клонящимся на сторону парусом.

Наконец они разорвали несчастного.

Диметродон жадно, целиком, заглотил свою часть, хотя на первый взгляд, это явно превышало его возможности. Он давился, тряс головой, шея его ходила как меха гармоники, даже тарбозавр перестал жевать, брезгливо уставился на соперника. Я радовался вместе с ним – подавится! Но в этот момент холодная нога сирмозавра подо мной дрогнула и я полетел в песок. Мне повезло, попасть под сдвинувшегося с места сирмозавра, это было все равно, что попасть под танк. Не помня себя, я бросился в убежище, под защиту скал.

НК: Сколько же дней вы провели там? доктор Угланов?

Угланов: (задумчиво): Сто восемьдесят два…

НК: У вас не было возможности уйти к MB?