Андрей Евпланов - Чужаки

И только пожар все перевернул. Говорят, первым огонь заметил Матвей Хренков. Он как раз тесал что-то у себя во дворе, когда почуял, как потянуло дымом, и не дымом даже, а пожаром. Хренков выскочил на улицу и увидел, как у новоселов из-под крыши лезет желтый дым, словно кудри из-под шапки. Не успел он сообразить, что нужно делать, а уж и огонь тут как тут. Крыша, крытая дранкой, занялась в один миг. Что уж там случилось — про то никто не знает, но, скорее всего, это искра через щель в дымоходе попала в сено, что лежало на чердаке. Оно и вспыхнуло. Остальное длилось каких-нибудь два часа. Пока сбежался народ, дом был уже как фонарь в сумерках. Он светился всеми дырами, и издали казалось, будто там танцуют. Люди стояли поодаль, потому что ближе нельзя было подойти из-за сильного жара, некоторые прямо на грядках, и смотрели заворожено, как столетний бурцевский дом превращается в бутон, из которого во все стороны лезут молодые острые лепестки огня.

Через два часа все было кончено, и народ стал расходиться. А кто-то, кажется Зинка, сказала:

— И занавески сгорели…

А Гущин добавил:

— И приемник тоже… Рублей пятьдесят, небось, отдали.

И тут все услышали откуда-то сзади:

— Девяносто три…

И увидели этого Гундобина. Он сидел на чемодане и покуривал как ни в чем не бывало. А мальцы его тут же по очереди грызли кочерыжку.

Погорельцы поселились в своей бане и жили там, как настоящие барсуки в норе. Хотя сам по-прежнему ездил в район, жена его убирала контору, а дети, мосластые и носатые, гоняли собак по деревне. Они были как две головешки со своего пепелища. Но теперь уже не казались такими чудными. Беда, которая с ними стряслась, обратила этих репьев в детей. Хотя, конечно, их она меньше всего затронула. Они не чувствовали никаких неудобств оттого, что жили в тесной сырой бане, как какие-нибудь зверьки. Напротив, им это, кажется, даже нравилось. А другие дети завидовали им, потому что они жили не в большом доме, как все, а в маленьком, вроде бы понарошечном.

Прошел месяц, другой… Осенний ветер посек окна холодными каплями. Все мы льнули к теплу, и дети наши, и наш скот. Сидя дождливыми вечерами где-нибудь за стопкой водки, мужчины любили поговорить о погорельцах.

— Видно, в байне и зазимуют, — начинал Матвей Хренков, тот самый, который первым учуял пожар.

— Отстроятся, небось деньги есть, — возражали ему. Но он гнул свое:

— Нельзя зимовать в байне. Не высидят, мать их так…

— Что с них взять, все одно что звери… Выдюжат, — говорили одни.

— Отстроятся… Были бы деньги, — возражали другие.

Но Хренков знал, что погорельцы не будут строиться, и не только потому, что видел, как Барсук конопатил стены бани. Он нутром чуял, что дома им самим не поднять, и это почему-то приятно волновало его. Нет, он не радовался чужому горю. Боже сохрани, не такой он был человек. Просто он чувствовал, что вскорости в деревне произойдут события, в которых, может быть, и он будет играть не последнюю роль. Так человек, сам того не осознавая, радуется буйству стихий: грозе, половодью, шторму…

Но время шло, а ничего не происходило. И Хренков не выдержал. И однажды вечером сам постучал в оконце бани, где ютились погорельцы. Постучал и ждал ответа. Но никто не отпирал. Тогда он постучал еще, но только ногой в дверь.

Дверь отворилась, и он увидел самого хозяина. То есть не увидел, в предбаннике было темно и на улице темно, а догадался, что это он, по тому, как открывалась дверь.

— Ну, как? — неожиданно для самого себя спросил Хренков и тут же подумал: «А что, ну как!», и ему стало неловко.

А хозяин ничего не говорил, но и двери не закрывал. Шел дождь, холодный, частый, и Хренков решил принять молчание хозяина за приглашение войти.

В бане было тепло и даже уютно, может быть оттого, что горела свеча. От предметов и людей, которые здесь находились, исходили горбатые тени. При появлении незваного гостя они шарахнулись было в стороны, но, как бы одумавшись, вернулись на свои места. Мальчишки сидели прямо на полу, а хозяйка на лавке, в углу, за каким-то шитьем. Матвей ее не сразу заметил.

— А ничего у вас, — сказал он, чтобы что-то сказать для начала.

— Вот именно… — отозвался из-за спины хозяин. — Вот именно.

— Строиться когда думаете? — спросил Хренков и, не получив ответа, продолжал: — До морозов здесь можно перекантоваться, а зимовать нельзя — за ночь так выстудит, что и не проснетесь.

— Ну, и что с того? — сказал хозяин.

— А то, что строиться надо, пока не поздно. Не валяй дурака — иди в сельсовет, проси ссуду. Тебе дадут…

— А тебе дадут?

— И мне дадут.

— Ну, вот и иди.

— Мне-то зачем, чудак-человек. У меня вон домина… Пяти лет не прошло, как поставил…

— Вот и живи, вот и радуйся. Тебе никто не мешает. А мне надо будет — построю.

— С одной-то рукой…

— Сколько есть — все мои, — хозяин говорил из темноты, из предбанника.

Оттуда веяло холодом, а казалось, что это от его голоса, резкого, высокого, веет холодом. Хренкову было неловко разговаривать с темнотой, и он решил обратиться к хозяйке.

— Мне, собственно, наплевать… Ребятишек только жалко…

И тут он услышал женский голос. Женщина говорила неуверенно, но не оттого, что не знала, о чем нужно сказать, а, скорее, оттого, что говорить не привыкла. Так говорят малые дети.

— Слушай, потому что это правда. Он говорит правду, потому что мы здесь околеем. Сходи в контору и все. Я не хочу здесь околеть. Я не буду…

Хренков думал услышать еще что-нибудь, но видимо, слова у этой женщины кончились. Он не услышал больше ничего и, постояв еще в дверях, вышел.

Дождь вроде бы даже усилился, но он его не замечал, он думал, как сделать так, чтобы эти люди не помешали ему построить им дом.

Матвей Хренков был, пожалуй, единственным в нашей деревне человеком, для которого чужаки были вроде бельма на глазу. Все мы могли их не понимать, не любить, но никому из нас они дороги не перешли и никто даже не помышлял о том, чтобы изменить их жизнь на свой лад. Никто, кроме Хренкова. Потому что все для этого человека раз и навсегда было усвоено и решено. А то, что не умещалось в его понятия, не давало ему покоя до тех пор, пока он не выходил на него с кольем.

Он твердо знал, что рыба живет в воде, а зимой нужно носить шапку, что правда — это хорошо, а ложь — плохо. И если бы он прочитал невзначай, что есть такие рыбы, которые живут в сухом песке, а есть и такие, что летают, он бы, может, и порвал написанное.

Все это вроде бы и смешно, но никому и в голову даже не приходило над Хренковым смеяться. Во-первых, потому, что к его причудам привыкли, во-вторых, потому, что человек он был серьезный, а в-третьих, чего греха таить, каждый из нас был немного Хренковым. Потому что уж так человек устроен, что все непонятное, необычное кажется ему либо смешным, либо враждебным. Но только одному непонятны чужие звезды, другому — чужая речь, а третьему — чужая жизнь.

Вот и Хренков, хороший в общем-то человек, никак не мог взять в толк, как это так, чтобы калеке нельзя было посочувствовать, детей приласкать, а погорельцам помочь. Тут рушилось все его понимание отношений между людьми.

Но даже не это было страшно, а то, что могло из этого выйти. Стены сами по себе еще не дом, но дома без стен не бывает.

И еще одна особая черта была у Матвея Хренкова — мысли его не расходились с делом. Бывало, кто-нибудь скажет:

— В заготпункте корье принимают. Хорошие деньги дают. Надо бы надрать…

Поговорят и разойдутся, и никто пальцем не пошевелит, чтобы эти хорошие деньги получить. Глядь, а Хренков к заготпункту вязанки волочит. Нет, он не был корыстным человеком. Просто он считал, что раз голова рукам работу задала, то руки не имеют права от нее отлынивать.

Вот и теперь не знал он покоя. То есть покоя он не знал уже давно, может быть даже с того момента, когда среди пожара увидел, как два чернявых пацана попеременно грызут кочерыжку, или даже после того, как почувствовал запах пожара. Но не сразу созрело в его голове решение обратить этих чужаков в свою веру. Изо дня в день оно крепло и ширилось, пока не охватило всю его суть. И тогда он пошел к ним. Пошел, чтобы поставить точку. И не важно ему было, что они там скажут, потому что шел он туда не с вопросом, а с ответом.

Таков был наш Матвей Хренков, тем и славился. И потому никто не удивился, когда однажды, под выходной, он зашел к Василию Гущину, своему соседу и приятелю, и, выставив на стол бутылку красного, сказал:

— Инструмент готовь, Василий. За пару дней, думаю, сруб поставить можно…

— Этому Гундобину? — спросил Гущин хмуро.

— Погорельцам, — коротко ответил Хренков.

Он был настроен покончить с этим делом без промедления и торопил события. А они торопиться не желали.

Ровно месяц понадобилось строителям, троим здоровым и сильным мужчинам, то есть Хренкову, Гущину и шоферу Филе, для того, чтобы поставить новый дом, а точнее, избу-пятистенок. Своих забот оказалось невпроворот, так что работали по выходным.