Антон Твердов - Приятно познакомиться

— То тебе! — неожиданно разозлился Степан Игнатьевич. — На тебя самосвал наедет, ты даже не почешешься. А я тогда маленький был.

— Ну, если маленький… — уступил Абрам, после чего Степан Игнатьевич смягчился и спросил его:

— А за что тебя? Стулом-то?

— Да жена это, — с досадой прогудел Абрам. — За то, что я электрический чайник пропил. Не может, чтобы не ударить. Я ведь ее раньше тоже это самое… Врежем после работы по пузырю, я домой приду, начну с ней разговаривать по-хорошему, а она сразу к участковому. Синяки ему показывала на теле. И ведь не стыдно… У меня даже подозрение есть, что он ее улюлюкал на этой почве. Иначе с чего бы ему вдруг меня на пятнадцать суток закрывать? Два раза уже пыхтел. Как отсидел последний раз, заклялся ее трогать. Так она осмелела и сама начала. Чуть что — сразу за мебель хватается. Стульев уже в доме не осталось. Я вчера на эту тему с ней и пытался поговорить. А она из-под серванта выбралась и орет…

— Из-под какого серванта? — перебил Степан Игнатьевич.

— Я сервант на нее случайно уронил, — смутившись, сообщил Абрам. — После того, как она меня стулом шарахнула. Разоралась на весь дом. Снова к участковому побежала. Я не стал дожидаться, ушел. Телевизор вынес, Семену с первого этажа продал. Теперь и не знаю, куда мне…

— Некуда, — согласился Степан Игнатьевич. — Эх, пропащая наша жизнь. Давай, что ли?

Он разлил по стаканам остатки водки. Я выпил и вдруг почувствовал большое желание пожаловаться.

— А меня с работы выгнали, — сказал я.

Видимо, собеседникам мои проблемы в сравнении с собственными показались ничтожными, потому что Степан Игнатьевич презрительно усмехнулся, а Абрам заглянул в свой пустой стакан и меланхолично произнес:

— Меня четыре раза с работы выгоняли. За пьянку. А потом четыре раза принимали обратно. Тоже за пьянку. Я начальнику по кадрам нашему пузырь поставлю, он мое заявление снова и завизирует. А потом все сначала. Получается, круговорот меня в природе, а водка вроде движущей силы выступает. Аномалия такая. Все собираюсь ученым написать в институт какой-нибудь в Москву, пускай разберутся.

— Пускай разберутся, — подхватил Степан Игнатьевич. — Может, поймут, почему мы так хреново живем… Не во всем же одни евреи виноваты…

— Ну, ты не очень-то, — заволновался Абрам. — При чем здесь евреи? Почему всегда евреи виноваты? Откуда это пошло? Чуть что мы сразу евреев виним. А если мы сами евреи, кого тогда винить?

— Арабов, — подумав, сказал Степан Игнатьевич. Третий их приятель все так же спал, положив голову на стол. Мне видна была только его макушка с торчащими во все стороны жесткими светлыми волосами. Покинув увлеченных спором о проблемах наций Абрама и Степана Игнатьевича, я прошел к стойке и взял еще одну бутылку. Когда я вернулся, спор был в самом разгаре, хотя тема несколько свернула в сторону.

— А что тебе армяне?! — кричал Степан Игнатьевич. — Они работают и никого не трогают! Торговый народ! А грузины? Те ж совсем безобидные. Песни про Мимино поют по телевизору и вино делают. Вот азеров, чеченов всяких и дагестанцев, это да. Я их это, честно говоря, недолюбливаю… А за что их, спрашивается, любить?

— Дагестанский коньяк, — напомнил Абрам.

— Это не считается, — махнул рукой Степан Игнатьевич. — Он дорогой. Я его ни разу и не пробовал в жизни. А латыши…

— Не говори мне про латышей! — неожиданно и страшно вскипел Абрам. — Того участкового, который меня на пятнадцать суток два раза закрывал, фамилия Педалькис!

— Вот, — сказал я, ставя на стол бутылку. — Еще принес…

— Педалькис — это еще ничего, — принимая от меня бутылку, говорил Степан Игнатьевич. — Вот у нас на колбасном заводе завхоз работал — фамилия Рейган, а сам эстонец. А жена у него была, так это вообще чистая хохма. Всех на себя перетаскала, включая обслуживающий персонал подшефных магазинов…

— А у меня нет жены, — сказал я, снова пытаясь вклиниться в разговор.

Степан Игнатьевич в этот момент разливал водку по стаканам. Абрам покосился на меня, потом сказал, обращаясь к Степану Игнатьевичу:

— Я больше всего немцев уважаю. Если бы они в сороковых нас поработили, может быть, и жизнь у нас наладилась бы. Немцы, они порядок любят. Наш грузчик Валера Зайберт, он из поволжских немцев, даже на смену приходит в костюме и галстуке!

— Да ты что говоришь такое! — вспылил Степан Игнатьевич и яростно разодрал пополам воблу. — Да у меня один дед на фронте погиб, а другой — в концлагере! Его фашисты замучили!

— У Валеры тоже дед в концлагере погиб, — сказал Абрам, не глядя пододвигая ко мне стакан и кусок воблы. — Пьяный с вышки упал…

Я выпил, потом, не дожидаясь моих собеседников, налил себе сам и выпил еще.

«Странно, — думал я, ощущая, как тучей надвигается опьянение. — Может, я что-то не так говорю? Почему они понимают друг друга, горячатся, спорят о какой-то ерунде, а мне посочувствовать не хотят?»

Тут ход моих мыслей прервался. Во-первых, опьянение уже достигло той стадии, когда думать ни о чем не хочется, а во-вторых, я вдруг понял… вернее, почувствовал, что пришел в пельменную именно за тем, чтобы мне посочувствовали. Мне сначала стало немного стыдно, а потом все равно. Я выпил еще стакан водки — чего опять не заметили мои собутыльники — и закрыл глаза в желании немного подремать. Вокруг шумели, звенели стаканами и мелочью, кого-то, судя по всему, били громогласно, кто-то требовал вызвать милицию. Поняв, что поспать мне здесь не удастся, я открыл глаза, для чего, надо сказать, мне потребовались некоторые усилия.

Степан Игнатьевич и Абрам молча смотрели на меня. Безмолвный сосед по столику все так же спал.

— Ну, чего ты? — спросил Абрам, и я внезапно заметил, что глаза его светятся, словно электрические фонари. — Давай-ка…

У меня в руках снова оказался стакан. Повинуясь гипнотизирующему взгляду Абрама, я опрокинул содержимое стакана в глотку. Водка, прожурчав по извилистому серпантину моего пищевода, мягко толкнулась в стенки желудка, а потом вдруг стала разбухать, будто какой-то зверь, повинуясь Доисторическим биологическим законам.

Дальнейшие мои воспоминания туманны и расплывчаты. После того как меня стошнило, Абрам и Степан Игнатьевич оставили национальную тему и завели разговор о желудочных расстройствах, очень скоро перешедший в некое подобие филологического диспута. В частности, Степан Игнатьевич доказывал, что «сблевать» совсем не то же самое, что «вырвать», но то же самое, что и «срыгнуть». Абрам возражал на это, доказывая, будто «срыгнуть» — значит выпустить ненужный воздух. Свои доводы он подкреплял наглядной демонстрацией. Степан Игнатьевич пустился в рассуждения и объявил, что процесс выпускания ненужного воздуха не имеет ничего общего с отрыжкой, а является симптомом такого заболевания, как метеоризм, и тоже наглядно демонстрировал. Откуда-то появилась еще одна бутылка водки, но не успели мы выпить и по стакану, как дверь пельменной распахнулась настежь, и в прокуренном помещении появился самый настоящий священник — в рясе и с волосьями, но без бороды, с разбитой физиономией и безобразно пьяный. Под руку священник волок самого синюшного вида девицу, которая, только оглядевшись, прямым ходом направилась к нашему столику и без обиняков предложила Абраму продажной любви в подсобке пельменной.

К некоторому моему удивлению, Абрам согласился, встал из-за стола, но идти не смог. Когда с третьей попытки он поднялся с пола, к нам подлетел священник, схватил девицу за ухо и несколько раз ударил ее ногой в живот. Тут уж возмутился не только Абрам, но и я, и Степан Игнатьевич, и прочие посетители пельменной. Священника окружили плотным кольцом, явно собираясь бить, однако начать избиение человека в рясе никто первым не осмеливался. Батюшка, в первые минуты порядком перетрухав, довольно быстро пришел в себя и сказал, что, хоть его не далее как сегодня утром отлучили от церкви, он еще вполне обладает полномочиями предать всех присутствующих анафеме. Так как никто толком не понимал, чем грозит предание анафеме, священника все-таки начали бить. Но поскольку тот момент, когда точка кипения народного гнева достигала максимального градуса, уже миновал, били его как-то вяло и без особого удовольствия, поэтому очень скоро это занятие наскучило всем.

Батюшка, как только на него перестали сыпаться со всех сторон удары, неожиданно легко вскочил на ноги и стал благодарить своих истязателей за то, что они помогли ему достичь очищения, обеспечив страдание. При этом он повторял непонятное слово «катарсис» и обещал напоить всех шампанским.

Шампанского в пельменной не оказалось, тогда священник раскошелился на целый ящик портвейна, лично сдвинул три стола вместе и пригласил всех желающих разделить с ним застолье. Желающих оказалось ровно столько, сколько в пельменной на тот момент было посетителей. Я тоже присоединился. Отчасти из интереса, отчасти из-за того, что у меня денег оставалось совсем в обрез. Только тот загадочный незнакомец, дремавший за столиком, где сидел я с Абрамом и Степаном Игнатьевичем, остался недвижим. Я тогда усомнился было в том, что он вообще живой, но сомнение это быстро растворилось в мутных клубах хмельного дурмана.