Андрей Белянин - Оборотный город

— Хорош, хорош… — едва дыша от восторга, похвалил я.

Конь доверчиво ткнулся плюшевым храпом мне в плечо, чем заглушил последние остатки совести, я сам резко осознал, что, забирая его без спроса, практически совершаю благое дело для всех! Он фыркнул мне в лицо, и я, не касаясь стремени, птицей взлетел в седло…

— Прохор! За мной!

Благородный скакун, не дожидаясь плети, а повинуясь лишь импульсивному движению моих коленей, с места взял в галоп. Мой бородатый денщик только присвистнул вслед, пытаясь взять тот же аллюр на своём рыжем жеребце, нахлёстывая его по натруженному крупу, но где там…

— С дороги-и, зашибу-у! — счастливо вопил я, привставая на стременах во весь рост.

Казаки обычно ездят «пистолетиком», высоко задрав поводьями голову лошади, как естественную защиту от пуль и пики, не сидя, а почти стоя в седле. Так удобнее рубиться, да и чувствуешь себя не в пример устойчивее тех же французских гусар, дерущихся, словно на живой табуретке. А ведь лошадь — существо разумное, мыслящее, с ним нельзя не считаться в бою. Поэтому донцы и выращивают себе боевого коня столь же терпеливо, как собственного ребёнка…

Вслед мне нёсся восхищенный свист (араб невероятно красивая скотина!), незатейливые проклятия (пару котлов с кашей мы успешно перевернули прямо на поваров), завистливые вздохи (а кому же не хочется так поразвлечься на генеральской собственности?) и тёплые пожелания самого разнообразного свойства — от братского «пошёл ты к едрёне-фене, хлопчик!» до сердечного «чтоб те шею свернуть, атаманский племянничек!».

Но всё это были мелочи, кто на них обращает внимание? Мне было главное успеть пришпорить жеребца, когда за моей спиной раздался громоподобный рык непонятно чем недовольного дяди:

— Иловайски-ий, каналья! Конокра-ад!!!

— Кому это он? — на всём скаку спросил я у араба, и он так же непонимающе повёл острыми ушами. В самом деле, не возвращаться же, чтобы уточнить?!

Я вылетел за околицу, верный Прохор отстал окончательно, возможно, именно это и послужило первопричиной всех моих несчастий. И более того, целой цепи таинственных и мистических историй, о которых я принуждён вам рассказать. Почему принуждён? Да потому что молчать уже просто невмоготу!

Итак, как только я ушёл за село узкой тропкой, петляющей меж деревьев, то почти сразу же, на втором или третьем повороте, мой (или всё-таки дядин?) благородный скакун встал на дыбы, едва не сбросив меня и не сбив грудью скрюченную нищую старушенцию самой неприглядной наружности. Драная одёжка, всклокоченные волосы, загнутый клювом нос, редкие зубы и совершенно безумные глаза! Если вы хоть как-то представляете себе ведьму, так вот это точно была она самая…

— Простите великодушно, — вежливо прокричал я, пытаясь успокоить жеребца. Однако белый араб бил крупом, нервничал и даже каким-то особенным образом грозно всхрапывал в сторону отскочившей старушки, словно пытаясь отогнать её подальше. И мне бы стоило прислушаться к его животному чутью…

— Хи-хи-хи, уж больно ты прыткий, казачок, — неожиданно громко, едва ли не басом, отозвалась нищенка. — На старого человека наехал, мало не с ног сбил, конём потоптал, до смерти напугал, а уж одним прощением откупиться хочешь?

— Виноват. — Я лишний раз цыкнул на жеребца и полез шарить по карманам. — Не дурак, сей же час исправлюсь, чем могу…

А для достойного извинения было мало, копеек десять — двенадцать, потому как откуда у меня деньги? Жалованья казаки не получают, а я так вообще на полном содержании у дяди-генерала, мне наличные и на дух не положены. Но что есть отдал… не жалко!

— Всего-то? Тьфу, жмот с усиками! — искренне возмутилась старуха.

Ну не х…рна себе, а?! Двенадцать копеек — это ж больше гривенника, а хороший калач можно и за пятак прикупить. Она стала богаче на два с половиной калача, я — беднее церковной мышки, и кто после этого жмот?! Тем не менее я сдержал праведное негодование и подчёркнуто вежливо попрощался:

— Дай вам Бог, бабушка, всяческого благополучия! И жертвователей пощедрее, и не кашлять туберкулёзно, и не сопливиться гайморитно, и радикулитом в неприличной позе не страдать, и гематомой врождённой не маяться, да про опухоль на весь мозг забыть, как её и не было! А мне на службу пора…

— Ну-ну, казачок, — хрипло донеслось мне в спину, когда я уже разворачивал коня. — Пошутил ты надо мной знатно… Уж не обессудь, коли и я над тобою в ответ потешуся, дорогу твою мёртвой петлёй заверну!

— Чегось, а? — Я резко натянул поводья, но сзади уже никого не было. Старуха-нищенка словно бы провалилась сквозь землю, или воспарила, или вообще ловко залегла за пеньком, маскируясь под безобидные ромашки. Чудеса-а…

Трижды сплюнув через левое плечо, я хмыкнул и пустил араба вскачь. За рощицей на пустыре показалось маленькое сельское кладбище, дорога вела в объезд, если махну напрямки в намёт, то до штаба Чернышева доберусь менее чем за час.

Солнышко греет, птички поют, погодка чудная, на небе ни облачка, настроение вернулось мгновенно, мир снова распахнул мне разноцветные объятия зелёных лугов и голубого горизонта! Я восторженно приподнялся на стременах — хотелось петь и орать от невообразимой полноты чувств, молодости, света, горячего коня и… Пыльная дорога неожиданно встала вертикально, изогнулась под невероятным углом, качнулась на хвосте, словно азиатская кобра, и хлёстко ударила меня в лоб!

Очнулся в темноте от холода, боли в затёкшей спине и непрошеных зловещих голосов над самым ухом…

— Здеся разделаем! На поляну неча и волочить, там все накинутся, а тут и на двоих тока разок куснуть. Щас ножик от наточу, ступился о кости-то…

— А чё те ножик? Когтём его под кадыком махнём, да и вот она, кровушка! Жаль оно, что молод казачок-то, жирку не нагулял…

— Зато и мясо без холестерину! А то ить с прошлого драгуну стока изжогой мучилися, ой мамоньки-и…

— А неча было жрать непрожаренное!

— Да чья бы корова мычала, молчи уж… Сам-то крестьян прямо с лаптями ешь!

— Дык лапоть-то, он, поди, продукт натуральный, берёзовый, растительного происхождению… Может, мне в организме витаминов не хватает? Да ты режь, не томи!

— Щас, щас, режу ужо…

На последней фразе я поймал себя на том, что почти заслушался, но быстренько опомнился и сел. После чего только раскрыл глаза. Зрелище открылось настолько жуткое, что захотелось снова зажмуриться, но любопытство оказалось сильнее…

Получалось, что сижу я один посреди кладбища на какой-то древней каменной плите, солнце давно село, в сгущающихся сумерках покосившиеся кресты выглядели особенно зловеще, а прямо передо мной два низкорослых мужичка с нехорошими ухмылочками губы облупленные облизывают. Оба лысые, одеты в тряпьё, глазки маленькие красным светятся, и клыки в оскале редкие, но, видать, острые…

— Не вовремя ты, казачок, проснуться порешил. Ну да мы те веки вновь смежим, реснички пообрываем, очи ясные сталью пощекочем, — заговорил один, а другой, тяжело дыша, нервно поигрывал кривым ножом.

— Один момент, — с трудом вернув себе голос, попросил я, понимая, что до сабли сейчас не дотянусь. — Имею важное и серьёзное коммерческое предложение!

— Жизнь свою выкупить хошь? Не пройдёть…

— Это я понимаю, по-любому есть будете. Но ведь тут весь вопрос в правильном подборе специй, а у меня как раз…

Оба негодяя откровенно принюхались. Я хитро сощурился и подмигнул (безошибочный трюк, на него всегда покупаются!), и две заинтересованные, дурно пахнущие морды приблизились к моему лицу…

Хлоп! Я резко взмахнул руками, изображая ловлю мухи, — двое пустоголовых стукнулись висками друг о дружку и без стона отвалились в разные стороны.

— Станичное детство, — аккуратно отряхивая ладони, пояснил я. — Сильный не всегда умный, а скорость важнее массы. Я поповских близнецов Сеньку и Мишку восемь раз так припечатывал, да они всё равно не поумнели… Про-хо-ор!

Мой одинокий крик завяз в ночной кладбищенской прохладе. Верный денщик не отзывался. Побегав взад-вперёд, мне пришлось признать, что и араб безвозвратно утерян.

Вернуться в Калач мне никак невозможно: дядюшка сожрёт с потрохами — и будет прав, а если я сейчас попрусь через лес к лагерю генерала Чернышова, то всё равно дотопаю только под утро. Да и с какой, собственно, физиономией спешенный хорунжий Иловайский, в пыли и еловой хвое, предстанет пред титулованным другом моего дяди? Коня нет, денщика нет, взял пакет и гордо уплёлся пешим строем?! Да меня последние солдатики на смех поднимут, а ещё взашей насуют, как растратчику и дезертиру! Кстати, пришить дезертирство мне сейчас проще простого, как и неразрешённое использование не принадлежащего мне транспортного средства, то бишь арабского скакуна с простывшим следом. Вот ведь проклятое невезение, а как великолепно всё начиналось…