Максим Далин - Владыка Океана

И, разумеется, ровно ни в чем я его не подозревал.

Так вот, он мне открыл дверцу, чтоб я сел, а потом залез сам и пилоту дал «добро» взлетать. Первый раз, господа, меня кто-то вез, даже чудно как-то было, почти страшновато, что штурвал в чужих руках. Или, возможно, я нервничал из-за своего отнюдь не блестящего воспитания и опасался, что меня плохо примут. Но Митч меня отвлекал — рассказами о том, как идут мои дела. Финансовые, не изволите ли?!

О да, он изрядно говорил о деньгах. Что куда вложено, что дает прибыль, сколько — тут я и узнал про верфь и, разумеется, не смог удержаться от расспросов. Спросил, нельзя ли заказать машину по личному проекту — а Митч так красиво расписал мои права, что я едва не прослезился. О том, что мне пришлют каталог оборудования, о том, что их конструкторское бюро в любую минуту в моем распоряжении, Боже мой, о том, что у моих ног едва ли не вся шиянская индустрия.

Он был чертовски хваткий тип и, вероятно, сходу сообразил, чем меня можно очаровать окончательно.

— Ваша светлость, — говорит, — ваш покойный дядюшка, князь Эдмонд, не особенно благоволил этому способу вложения капитала, но если вы захотите продолжать сотрудничать с этой компанией, с вами будет рад в любое время побеседовать ее президент…

Ах, кто б не захотел! Я улегся на сиденье спиной и размечтался. Общение с техникой всегда у меня удавалось, как вы знаете, господа. Я свою старую машину вылизывал до зеркального блеска и апгрейдил за свои гроши — и, полагаю, получалось неплохо, даже при всей скромности средств. А теперь я собирался развернуться вовсю, во весь свой неординарный инженерский талант. О, вы не поверите, как я намеревался развлекаться своим мейнским опытом! Мне представлялись уже реализованными самые безумные идеи, на которые у меня никогда не хватало…

Впрочем, оставим это.

Итак, господа, пока мне в розовом сиянии мечты представлялся переворот шиянского кораблестроения, я пропускал мимо ушей всю Митчеву болтовню. И вдруг сообразил, что он про кого-то там говорит "ваша невеста". Меня как будто по лбу огрело кирпичом — даже оглушило на минуту.

— Су-ударь! — говорю. — О чем вы толкуете, какая невеста, очнитесь! Об этом мы, как будто, не договаривались!

В ответ он забрал у меня папку с документами, вынул один, развернул и сует мне под нос. А там черным по белому написано, что по древним родовым законам отпрыски нашего благородного дома должны жениться до совершеннолетия, иначе закон может усомниться в их имущественных правах. А совершеннолетие — это двадцать пять. А двадцать пять мне стукнет через три недели. Я только головой помотал — это я то ли не прочел раньше, то ли упустил из виду. А Митч говорит:

— Ваши верные люди, ваша светлость, обо всем позаботились. Мы знаем, когда вы родились. Все будет совершенно законно и по обычаям. Девица — из древнего славного рода, родители ее благословили, она дала согласие, так что вам не придется в спешке выбирать из кого попало. Свадьба состоится через две недели, после полнолуния. Все уже готово.

Как вы полагаете, намного ли легче в подобной ситуации от того, что у них все уже готово?!

— Но позвольте, — говорю, — я же не имею чести знать эту барышню! Как же я на ней женюсь? А если это, пардон, уродина какая-нибудь?!

Митч опять все осветил своим набором зубов и говорит:

— Ну что вы, ваша светлость! Госпожа Летиция молода, мила, образована. Она вам понравится.

Ну да, думаю. Она мне понравится. Полага-аю… Вот уж о чем никогда не думал, не гадал и во сне не видел! Некие посторонние выбирают мне жену! На всю жизнь! С брачным контрактом! По рукам и ногам! С петлей на шее! О, какая внешность может быть, какой характер у этой дамы — после будешь всю жизнь рыдать от одного вида корсажа в магазине на витрине…

Боже милосердный, думал я, какой ужас!

А Митч, полагаю, сообразил и тут, и говорит так вкрадчиво:

— Да не волнуйтесь вы так, ваша светлость. Это брак династический, по обычаю — а если что, барышень на Шие много! В сущности, вас это мало к чему обязывает, верность-то больше ценится у дам, знаете ли…

И гаденько захихикал.

Это должно было меня утешить. Должно. Но не утешило. Мне отчего-то стало почти противно. Мало того, думаю, что этот старый сводник нашел мне жену — он что ж, еще собирается поставлять мне любовниц?! Орр-ригинально они тут живут… Ну уж нет, если мне понадобится свечка рядом с постелью, я не стану звать лакея, а принесу канделябр.

И больше я к этому разговору решил не возвращаться пока. А под нами уже был океан.

Ах, государи мои, как же это было прекрасно!

О, эта безбрежная водная гладь, это зеленое и голубое живое стекло, все в солнечных зайчиках, все в сиянии лучей, все движется, качается… Все дышит… Я откинул фонарь — а ветер соленый, как поцелуй, пахнет йодом, свежий, сырой… я упивался им.

Я не мастер рассказывать, увы. Если бы я мог, то рассказал бы, как холодеет душа, как перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза, как весь мир становится раем… Нет, я не смею спорить, Простор есть Простор. Но с океаном космосу не равняться. Простор — пустой, мертвый, ледяной, а океан — живая стихия, чистая прелесть, светящаяся вся насквозь, и с авиетки видно, как в нем медузы качаются, как там стайки рыб ходят на глубине… Нет, друзья мои, это неописуемо!

Во мне проснулся истинный князь Шии. Для шиянина океан — восхитительнейшая из красот Вселенной. И я обо всем забыл, смотрел, смотрел, не отрываясь — пока из этого чуда, из этого зеленого, солнечного, соленого чуда не появились мои милые скалы, а на них замок с моими флагами на башнях. И я боялся дышать — ибо боялся, что сейчас проснусь.

Митч мне не мешал. Его было вообще не слышно. Это мне импонировало, я решил, что он человек с совестью и тактом, несмотря на частности.

Мой пилот опустил авиетку на хорошенькую стоянку: плиты не бетонные, а из тесаного камня, обсаженные вокруг кустами в розовых цветах и серебристыми тополями. И вид оттуда открывался на солнечный океан, на пирс с маяком и на дорожку, выложенную камешками и ведущую прямо к замку мимо маленькой часовни.

Часовня показалась мне исключительно мила: с ликом Отца-Солнца, сияющим ярким золотом на остром шпиле, со стенами в изразцах, как в чешуе: черной, зеленой и синей. С первого взгляда легко понять, что моряки в этом очаровательном местечке много сотен лет молились благим небесам о попутном ветре и скором возвращении домой. Общий вид навеял мне мысли о бренности и преемственности, о превратностях и чудесах истории, о памяти и набожности… Я едва не прослезился, господа. Я не устоял и подошел поближе.

Часовню окружала решетка из чугунных копий, перевитых золочеными змейками и драконами, а за решеткой располагалось, вероятно, кладбище. Я увидел тесаные каменные плиты, лежащие рядами, как обычно устраивают монументы на могилах, и спросил Митча:

— И что же, почтеннейший, моих предков хоронили прямо здесь, на острове, не так ли? Всех?

Митч в ответ улыбнулся, говорит:

— Конечно, ваша светлость. Фамильная усыпальница.

— Мой бедный дядя тоже тут лежит? — спрашиваю.

Кивает.

И тут во мне окончательно проснулись родственные чувства. Государи мои, мне стало жаль его до слез, бедного одинокого старика, который умер здесь, в уединенном замке, пережив жену, не сумев, увы, обзавестись детьми… Я представил, как он, умирая в окружении лишь преданных слуг, вспомнил о нищем мальчишке из побочной ветви — и снова чуть не расплакался от высших чувств. Бедняга отнесся ко мне, как к сыну, думаю. Надлежит стать ему сыном. Надо сходить к могиле. Положить цветы на этот скорбный камень. Постоять, помолчать… помолиться…

— Митч, — говорю, — я желал бы взглянуть на дядюшкину могилку.

И тут он будто слегка замялся. Не то, чтобы смутился, а как-то растерялся, что ли… Но говорит:

— Ладно, ваша светлость, пойдемте.

Я не понял. Я полагал, что он должен обрадоваться тому, как я свято блюду традиции. И отчего бы мне и не помянуть моего несчастного родственника, а? Но Митч как-то похолодел и увял, если вы понимаете, о чем я толкую, а лицо у него сделалось как будто даже брезгливое.

Но воротца отпер, и мы вошли на кладбище.

На этом кладбище не было цветов, могилы покрывал лишь дерн, и букетов никто не клал. Скудно и скупо, а оттого еще более печально. И одинаковые плиты лежали рядком, как койки в казарме. И на плитах я не нашел ни гербов, ни титулов, ни имен. На каждой вырезано лишь две строчки — даты рождения и смерти и слова "Доброе дитя". И все.

Признаться, мне сделалось как-то не по себе, чтоб не сказать больше. А если откровенно, господа, то я просто офигел, до такой степени это показалось мне диким.

А Митч между тем подвел меня к последней могиле. С первого взгляда очевидно, что плита еще не выцвела и дождями не вымылась. А на плите все то же самое. "Доброе дитя" и даты. И если верить тем датам бедный мой дядюшка опочил вовсе не дряхлым старичком, как я с чего-то решил, а всего лишь тридцати восьми лет от роду. Совсем молодым мужчиной — мой папенька был старше, когда разбился.