Зуфар Гареев - Мультипроза, или Третий гнойниковый период

После того, как Капитоныч профессиональной матерой рукой задушил преступника-западника и загадочно удалился в гардероб, шаркая ногой и позвякивая чаевой мелочью в кармане, в это самое время вдруг один из членов кворума Мешков с незабываемым трупом западника в глазах, вскрикнул нечто несуразное...

И с того мгновения поведение его стало неадекватным.

Во-первых, он показал язык Капитонычу, что было непростительно для члена кворума, да и просто коммуниста. Увидь такое сейчас Петров П. С., он бы точно схватил Мешкова для внезапного повторения второго случая каннибализма в центре столицы.

Но мы помним, что Петров П.С., к счастью, был пьян.

Во-вторых, Мешков выскочил на улицу, встал рядом с Третьеруким. Он вытянул правую руку и сказал следующее, кивнув на Третьерукого:

– У меня и лысина, как у него, и галстук такой же, в горох, и бородка...

Это был небывалый случай гигантомании, такое даже Петров П.С. не мог себе позволить – ни пьяный, ни трезвый.

Глянули проходящие люди, обомлели: точно – весь в него, только фамилия – Мешков, а не Лелин.

Стоит заметить, что теперь Третьерукий в союзе с Мешковым образовывали сложную смысловую композицию о пяти руках, устремленных в разные концы: на север, на запад и на восток, как бы говоря, что любой из выбранных путей есть верный, чтобы было всем легче.

Капитоныч ахнул в гардеробе:

– Что ж ты гад, делаешь? В политику, что ли, ввязался! Совок! Да я за таких...

Он положил в карман восемь рублей четырнадцать копеек чаевых для подкупа, прихватил фотографию для изощренного шантажа и вышел из гардероба.

– Хай ду ю ду! – закричала жаба Алла Константиновна на международном языке.

– Мама мия! Феричита! – бросил цинично сквозь зубы Капитоныч, распахнул грудь и заревел:

– Да я ж тебя!

Ловкий Мешков отскочил и встал по другую сторону Третьерукого, завопив сильнее прежнего:

– Я – он! Лелин!

Голова Капитоныча задымилась от таких небывалых речей.

Сильной рукой он выхватил огненную извилину из нее, набросил на шею Мешкова и стал душить.

Мешков пнул ногой Капитоныча. Капитоныч киногенично упал и красиво захрипел, катаясь по земле.

Потом он отряхнулся и сказал, плюясь кровью:

– Погоди маненько, гад. От нашей руки не уйдешь. Сила несметная в нас заключена...

И гордо-зловеще удалился в гардероб и там тайно принялся пересчитывать чаевые.

А старухи в Москве, между тем, заскрипели многолетними костьми и пустились в воспоминания.

Спросили они друг у друга:

– Что ж, никак над головами нашими целый год кругленькай пролетел?

– Точно! – отвечали другие пенсионеры в очереди. – Цельный год над головами нашими пролетел: кругленькай, словно тыковка золотая...

– Между тем, – крикнули в очереди не без пафоса, – снег упал на асфальт; превратился он в лед, и по улицам нашим людяческим много народу прошло, в том числе и нас. Да не все дошли до дня сегодняшнего! Иные упали-пали-али, да головами-то об лед крутой, об лед горячий! И умерли многие, вот!

– Потом наступила весна, – закричали все. – И по асфальту все мы как вжарили, да как метнулись все мы по улицам майским: и никто не упал, не умер до сроку!

– Ну и лето теперь наступило! – подхватили все. – Живы мы и здоровы!

Так говорили пенсионеры и люди другие в очереди, а между ними ходила Чанская и жаловалась:

– Что зима мне льдистая! Что весна мне юная! Да что лето мне раздето – да хоть трижды оно разлетайся, да хоть трижды оно разыграйся, только нету у меня половинки головы моей головинки!

И сказали тогда ей в очереди так люди – люди умные, головастые, люди добрые, языкастые:

– Пойди ты, Чанская, в домком: напиши заявление. Там Фомичев со склада выдаст тебе новую головенку, сообразит. Да смотри, не бери любую, возьми Ключаренки ты голову. Сдохла она месяца два назад – а мыслястая была какая!

Пришла Чанская на склад и крикнула Фомичеву:

– Хай, друг! Ты разум Ключаренки мне дай!

Но Фомичев заскупился. Тогда Чанская сунула ему в тайно протянутую руку новые хлопчатобумажные колготки тридцать восьмого размера лягушачьего цвета и две морковки.

Подкупленный Фомичев пожевал губами, сбросил штаны, натянул колготки на белы костяшки и притягательно улыбнулся:

– Заходите, Марья... простите, забыл по отчеству...

– А нету у меня отчества, – сказала Чанская просто и стала щелкать семечки.

– Как так? – изумился Фомичев изъяну такому человеческому.

– Было у меня отчество, да Федоскина подлая память мою сожрала...

Подкупленный Фомичев прокряхтел:

– Эх девчонки, девчонки... Проходи, Марья, сюда, мы тебе сейчас чего-нибудь подберем...

Тут застонала в углу старый железный большевик Попова.

Она была сдана Фомичеву из желтенькой «хрущевки» напротив. Она застонала и стала говорить предателю идеалов Фомичеву такие речи:

– Эх, если б не отнял ты у меня зоркий глаз, Фомичев, да не продал бы его Панфиловой за пачку зебражанского чая – я бы точно в тебе разглядела сейчас врага наших чистых истоков...

– О! – вскричал Фомичев и бросился к куче тел в углу. – Тогда получи ты!

Он нагнулся в углу, так что его тощий зад в колготках взлетел вверх, сунул щипцы Поповой в рот и вырвал ей язык, сказав при этом:

– И вырвал грешный твой язык Александр Пушкин...

– И правильно ей, – одобрила Чанская и пригрозила. – Будешь шуметь ты, скажу я Топоркову, что безъязыка отныне ты. Уж точно он тебя любить не будет... На хрена ему безъязыка зазноба?

Попова тогда хрипастым обрубком закричала из кучи:

– Бузбы зы бы быз-зыб быбз!

– Посмотрим, посмотрим, – буркнул в ответ Фомичев и вновь широко улыбнулся Чанской за взятку.

И вздрогнула Чанская: в профиль оскалом зубов Фомичев напомнил ей Капитоныча.

Она похолодела, бросив взгляд на его руку. На пальце правой руки Фомичева блеснул тяжелый перстень с бриллиантом во много карат.

– Международная мафия «К-12»... – прошептала Чанская и мгновенно заговорила по-итальянски. – Мама мия феричита!

А из урны клок языка Поповой закричал, отпихивая от себя плевки, окурки и арбузные корки:

– Зыбыбзы бы зызбыз зызтернационал!

– Ах так! – железобетонно сказал Фомичев и коснулся бриллианта пальцем. – Марья, возьмите это и отнесите куда подальше...

Чанская выхватила ощипок из ведра, завернула его в тряпочку и пошла закапывать.

Тут в музее, который был в другом углу от Фомичева, заплакал упомянутый Чанской большевик Топорков.

Топоркова принесли месяц назад из дальней «хрущевки» бледно-зеленого цвета. Скупая мужская слеза выкатилась из его железной глазницы и закатилась за лацкан пиджака. А латунный пистолет безвольно обмяк в его руке.

– Попова, Попова моя... – прошептал с укоризной он.

Обрубок стал плясать у Чанской в кармане, и от праведных речей карман зашипел, задымился и продырявился.

Топорков поднял латунный пистолет, направил его на Чанскую, чтобы совершить необходимое зверское убийство, возможно, с половым извращением.

Но Чанская быстренько закопала язык, сунула Топоркову золотую медальку в тайно протянутую руку, а также морковку, – и Топорков хитро подмигнул Чанской:

– Проходите, Марья...

И он два раза коснулся мокрыми пальцами ее лба: крест-накрест. Он повернулся к ней в профиль и в беспощадно-вероломном прищуре его глаз Чанская отчетливо различила еще одного крупного международного гардеробщика Капитоныча.

Топорков же, между тем, громыхая сапогом, вновь ястал на постамент и вероломно принял позу мальчика, вытаскивающего занозу.

Фомичев, разодрав женщине Ключаренко башку, приказал:

– Бери разум ее ты!

– А руку мне, так и быть, Беловой дай, хвастистая она, люди мне говорили...

– И глаз тебе, что ли, заменить? – в раздумчивости проговорил Фомичев, намекая еще на взятку в виде морковки.

– А глаз мне синенький дай такой, вон тот, да без крапинок чтоб было, смотри... – ткнула Чанская пальцем в кучу, из которой стрелял чей-то моложавенький взгляд.

Поскрипела-поскрипела членами своими Чанская, пока новые себе вставляла, да и отправилась в очередь.

– Вот сижу теперь в тебе я, – пробурчал в ней разум Ключаренки, – а ведь устал изрядно я в жизни земной, надоело мне все...

– Не беда, – коротко молвила Чанская. – Будем действовать мы... Задумайся: лучше мне сейчас за говядиной рвануть или муки посмотреть, не дают ли где?

– Говядина... – пробурчал скептически разум. – Ишь ты чего захотела в середине дня. Да и где ж тебе взять?

– Ладно, – утихомирилась тогда Чанская, – завтра мы тогда поищем, с утра...