Геннадий Прашкевич - Соавтор

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»

Спокоен был лишь водитель автобуса.

Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус:

– Не зашибут мальчишку лошади?

Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.

– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.

– Ага, – кивнул водитель. – Я так же бегал.

Что-то незримое соединило грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это вдруг увидели, уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними, и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.

Веснин тряхнул головой. Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный, видно, не злой, человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, только не теряйся, спрашивай, а Веснин растерялся и не успел спросить…

– Мое детство – это мой опыт, – сказал он вслух. – Зачем тебе чужой опыт? Ты что, не знаешь, что человеческий опыт на восемьдесят процентов замешан на лжи?

– Дети лгут, – все так же непонятно ответил голос Кубыкина. – Однако не их ложь разрушает миры.

– Это и у тебя так?

Веснин замер. В его невинном вопросе таилась ловушка. Заметит ее Иной?

Заметил… Будто в чистую воду бросили горсть песка – пульсирующий шлейф, расползшийся по траве, замутился… Темные струи разматывались по спирали, рвались изнутри, бились под какой-то невидимой, но, несомненно, прочной оболочкой… И перед этой безмолвной, как вечерние зарницы, чудовищно непонятной борьбой Веснин действительно почувствовал себя ребенком. Он нес всякую чепуху. Он не нашел главного вопроса…

Утром Веснин вспомнил все.

Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие, все спали. Впрочем, у причала не оказалось весельной «семерки» Анфеда, значит, он ушел в море проверять поставки. А может к устью речки Глухой – ловить лещей. Так Веснин и подумал: ловить лещей. Вспомнил высказанное Анфедом желание.

На крошечном костерчике сварил кофе.

Темные палатки, увядший лес, так и не разразившаяся гроза. С ума можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто таинственные голоса начнешь слышать, тут скоро видеть начнешь.

Что-то мучило его, заставляло настороженно вскидывать голову.

Да нет, ничего… Лес как лес, берег как берег… Палатки по периметру… Ванечкина отдельно – оранжевая, особняком… Делом займись, сказал себе Веснин. Пораскинь мозгами… Где это видано, чтобы обыкновенная слуховая галлюцинация оставляла следы?…

Но он уже чувствовал, что поработать не удастся. Такова структура текущего момента, как любил говорить Курт Воннегут. У него, у Веснина, имеющийся в виду момент растянулся больше чем на неделю. И что теперь? Бегать по берегу? Сходить с ума? Орать глупости голосом лже-Кубыкина?

Он встал и бесцельно прошелся по лагерю.

Потом от Ванечкиной палатки свернул на тропу и вошел в подлесок.

Прямо над дорогой, недели две назад взрытой гусеницами вездехода, возвышалась огромная береза. Ее кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла гигантская надломленная ветвь. Дорога сохла под изнурительным Солнцем, воздух дрожал, пронизанный электричеством, опутанный паутиной душного томления, но в печальной этой надломленной ветви Веснин неожиданно ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, было плевать – мерзнут деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она, а вовсе не душный жар, дохнула ранней желтизной на листву трепещущих осин и почерневшей от времени березы. Ничто не могло остановить ее прихода.

Минут двадцать, пораженный странным открытием, Веснин бродил по душному лесу. Что он искал? Он сам не знал этого. Может, просто хотел устать, почувствовать настоящее утомление.

Собиратель опыта, раздраженно вспомнил он. И н о й. Что какому-то Иному от нашего лживого опыта? Кто-то из исследователей, раздраженно вспомнил он, оценил опыт человечества примерно в десять в двадцать третей степени бит. Неплохая величина. Интересно, какой процент опыта занимает откровенная ложь?

Он запутался.

Он не понимал себя.

Единственное, что знал точно – если и сегодня не разразится дождь, они все тут сойдут с ума в душных палатках.

Ага, ухмыльнулся он. Иной, он – собиратель, он коллекционер чужого опыта.

В Веснине вдруг проснулся профессионал. Набив подсознание чужим опытом, этот Иной появляется в своей Поднебесной и там, любуясь добычей, распахивает перед ничего не подозревающими соплеменниками ящик Пандоры, вываливает перед изумленными соплеменниками чужой бесполезный, а то и попросту вредный мусор. Этим беднягам не позавидуешь. В самом деле, можно ли использовать чужой опыт? По крайней мере люди этого не умеют.

Выйдя на берег тихой речки, он присел на старый пень, причудливо разрисованный пятнами сухих лишайников.

Странная штука опыт.

Даже собственным опытом не всегда можно воспользоваться. К тому же, чтобы приобрести настоящий опыт, надо прожить жизнь.

Он повел плечом.

Опять на лес и на речку накатывалась душная волна сухой грозы, потрескивали, дыбом вставали волосы, сердце отяжелело, трепыхалось тяжко, испуганно, наполняя мозг нехорошей темной тревогой.

Веснин глянул на воду.

Темная вода, плотная… Кувшинки над нею… Берег невысокий, порос пышными кустами шиповника, а прямо за кустами простирается лужок…

Ну да, лужок…

Широкий…

Пустой…

Лужок как лужок, сказал себе Веснин. Травка реденькая. Только вот почему-то поперек этого милого лужка от края до края протянулась желтая жухлая полоска, будто по траве там огненным шнуром хлестнули.

Ну, пожухла трава, подумаешь. Может, ей воды не хватило…

Но почему пожухла так странно, по прямой линии?

Веснин подозрительно оглядел речку, будто и по воде должна была тянуться такая же полоска.

Но чистой была вода. Темной. И белые кувшинки лежали на ней, как на тверди.

Все равно проверить бы надо, как бы оправдываясь, сказал себе Веснин. Приснилось или не приснилось, а проверить надо… Видел что-то Кубыкин… И ему, Веснину, тоже не приснилось…

Он усмехнулся. Иной.

Вот так однажды жизнь действительно превратится из объекта чудес в объект статистики.

Коллекционер опыта.

Он ни с того, ни с сего вспомнил капитана Тимофеева.

Был такой. Объявился на литературном семинаре. Шумный крепыш, с бородой, как у адмирала Макарова, голубоглазый, русый, на плечах китель с шевронами. Настоящий, не придуманный капитан – ходил над Атлантидой, глушил рыбу во всех гексафлегонах. Ну, понятно, и ждали от капитана соответствующего – тайфунов и бурь, страстей нечеловеческих, а он, паскудник, заломил крепкие руки и завыл: «Луч заката прощальный в голубой тишине, пики горные грезят небывалыми снами….» С похмелья такого не сочинишь!

Слова, слова, слова.

Но на этом Веснин и поймал капитана.

В перерыве, в буфете, подсел к нему за столик, плеснул из его бутылки. Ну и дерьмо ты сочиняешь, сказал. Вокзальным проституткам читать, чтобы не приставали.

Капитан Тимофеев побагровел и крепко ухватил полупустую бутылку за горлышко.

– Ну, точно, – ухмыльнулся Веснин. И процитировал с издевкой: – «А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака…»

Вот, добавил.

Это тебе не пики горные, тем более, что пиков долинных не существует. Это тебе не луч заката прощальный. Это стихи просто про одноклассницу Асю. А написал их какой-нибудь лопоухий школьник. Для тебя эта штука должна звучать посильнее «Фауста».

Капитан Тимофеев рванулся, но в него вцепились два дюжих семинариста.

Веснин наслаждался. Он не любил графоманов. Неординарный капитан сбивал его с толку.

– Хочешь, – сказал он багровому, рвущемуся из рук семинаристов капитану. – Хочешь, расскажу, как ты сочиняешь свои лучи прощальные?

– Вали, крыса бумажная!

– Ты берешь листок бумаги, – ухмыльнулся Веснин. – Тебе, наверное, нравятся маленькие аккуратные листки. – На семинаре он видел, портфель капитана набит подобными листками. – Тебя мучает что-то неопределенное. Жизненный опыт, как ревматизм, ломает душу, требует – поделись с кем-нибудь! И ты начинаешь жадно прикидывать, у какого классика спереть пару звучных рифм? При этом ты отчетливо понимаешь, что любой стихотворный текст в твоем исполнении будет жалок.