Алексей Смирнов - Собака Раппопорта

Эта псина оказалась чрезвычайно, удивительно сильной. Тяжелая створка подалась, и уродина скрылась внутри.

Ватников, до слуха которого долетал топот ног настигавшего его д'Арсонваля, издал победный клич и вскинул трость. Хомский ненамного обогнал его и задержался у двери, чтобы подождать и помочь.

Как ни странно, на пищеблоке было безлюдно.

Пылали жаром плиты, шипели огромные сковороды, гигантские котлы дымились паром: варился обед.

Очевидно, повара уже снимали пробу и заперлись в своей каморке, куда никто не смел заходить. Пробу снимало сразу много народа: поваров было человек пять, да две судомойки, а еще — водитель похоронного автобуса, лифтер и время от времени — казак.

Собака забегала между плитами, ожесточенно виляя хвостом.

Ватников пригнулся и побежал в этом неудобном положении, намереваясь ее изловить. Теперь у него в руках окажется живое доказательство, которое он предъявит легкомысленному Медовчину.

Предчувствуя недоброе, собака поджала хвост и теперь заметалась.

Позади распахнулись двери, сразу обе створки. Д'Арсонваль высился на пороге и встревоженно смотрел на Ивана Павловича.

— Ни шагу дальше, — приказал ему Ватников.

Начмед вскинул руки, показывая, что безоружен. И широко, очень нехорошо улыбнулся.

Иван Павлович пришел в отчаяние. Хомский? Но мог ли помочь ему Хомский? Тот и не думал помогать, стоял в стороне и молчал. Ивану Павловичу не справиться с молодым, крепким д'Арсонвалем. В любом случае начмед не выпустит его отсюда с собакой под мышкой.

А потому…

Собака, ощутив присутствие заступника, остановилась, села и торжествующе воззрилась на Ватникова. Нога торчала из брюха, словно костыль.

Сияние усиливалось, переходя в ауру.

"Ослепну", — подумал Ватников, щуря глаза.

Начмед сделал шаг вперед, и Ватников отступил, натолкнувшись на горячую плиту, но даже не почувствовал жара. Его загнали в угол, но он не собирался сдаваться без боя и ответил д'Арсонвалю такой же широкой улыбкой. А потом отставил трость, нагнулся и быстро схватил собаку за задние и передние лапы. Та бешено забилась, и Ватникову пришлось приложить немалые усилия, чтобы ее удержать.

— И дальше что? — Д'Арсонваль не скрывал издевки. Он сделал еще один шаг навстречу, после чего Иван Павлович единым резким движением разорвал собаку надвое. Начмед застыл, не веря своим глазам. Ватников стоял перед ним, триумфально держа в каждой руке по лохматой половине собаки; пятая нога шлепнулась на пол и стала напоминать некий утерянный по ходу кулинарии полуфабрикат.

Улыбка на лице Ивана Павловича стала еще шире и лучезарнее.

— Вы не посмеете… — начал начмед, но Ватников громко расхохотался ему в лицо и бросил обе половины в котел с кипящим супом.

Д'Арсонваля перекосило от ярости; он бросился на Ватникова, но тот уже успел вернуть себе трость. Первым — колющим — ударом он утопил ее в начмедовом плече, и тот отпрянул; вторым — изящным маховым — движением Иван Павлович смахнул с головы д'Арсонваля колпак, и тот оказался на сковороде, где в озере масла шипело и жарилось что-то малопонятное, похожее на гигантский кабачок. Потом он опрокинул два котла, не тронув того, где очутилось исчадие ада, и перевернул какой-то бак; пищеблок заволокло паром.

Под его прикрытием Иван Павлович, сопровождаемый Хомским, добрался до выхода; д'Арсонваль метался в молочно-белых клубах, как в тумане, как будто он заблудился на болоте и угодил в трясину; на это Ватников расхохотался в третий и последний раз и отправился к себе на этаж.

Придя в палату, доктор Ватников снял плащ и шляпу, повесил на вешалку, переоделся в больничное белье и сел на постель.

Он сидел очень прямо, с бесстрастным лицом. Руки его были чинно возложены на колени. Он просидел так не один час, и Хомский сидел на противоположной, о сих пор пустовавшей койке Зобова, на половине покойника. Они смотрели друг на друга и не видели надобности в словесном общении. Их окутывал мир, убаюкивала тишина.

Подобно дровам в камине, потрескивала неисправная лампа дневного накаливания.

Вскоре к ним заглянул Миша:

— Иван Павлович! Обедать пора.

Ватников, на лице которого написалось хитрое выражение всезнайки, церемонно склонил голову, но не сдвинулся с места. В другое время Мише было бы наплевать, но сейчас его что-то насторожило. Он постоял, с минуту посмотрел на Ивана Павловича и молча ушел. Прошло еще немного времени, и Ватникова навестила Марта Марковна.

— Иван Павлович! Вам нездоровится? Может быть, принести вам сюда?

— Нет, я не буду сегодня обедать, — вежливо отказался Ватников.

— И почему же? — Марта Марковна, повидавшая виды, тоже зачем-то навострила уши. Она посуровела, повинуясь инстинкту; она сделала стойку на дичь.

За ее спиной вырос Медовчин, еще не остывший от гнева.

— Вот, Сергей Борисович, — Марта Марковна указала на Ватникова, сидевшего кротко и гордо. — Отказывается обедать.

— Почему вы отказываетесь от приема пищи? — строго осведомился Медовчин. И, обращаясь уже к Марте Марковне, заметил: — Таким больным у нас не место, он не по нашему профилю. Я сотню раз говорил — и хоть бы один почесался… Мы не приучены кормить через зонд… и насильственного клизмления тоже не делаем, его нет даже в перечне платных услуг…

Иван Павлович снизошел до объяснений:

— Сергей Борисович, в сегодняшнем супе — собака. Я вас предупреждал, но вы не слушали, и мне пришлось разбираться в одиночку…

К Медовчину и Марте Марковне присоединился д'Арсонваль. Он был без колпака.

— Сорвало колпак! — ядовито напомнил ему Ватников.

— Это признание? — Д'Арсонваль изогнул бровь.

Марта Марковна, ни слова больше не говоря, быстро прошла в палату, распахнула тумбочку. Оттуда выкатилась целая куча пустых пузырьков из-под овсянки и боярышника, их было штук тридцать или даже тридцать пять.

Иван Павлович, не обращая более ни на кого внимания, в открытую обратился к Хомскому:

— Похоже, Хомский, что мне придется покинуть насиженное гнездо.

— Не бойтесь, доктор, — откликнулся Хомский, и от его слов на сердце у Ватникова запели скрипки. — Ведь я остаюсь с вами, я никогда вас не покину, мой дорогой друг.

Сердце Ивана Павловича растаяло. Он готов был перетерпеть любые лишения и невзгоды, снести насмешки и унижения ради одной такой минуты, когда бесчувственный, несуществующий призрак вдруг оборачивался на миг, на долю секунды заботливым, горячо любящим другом.

…Прошло еще полчаса, и Васильев, заведующий травмой-реабилитацией, стучался в кабинет Николаева. Бронеславы Виссарионовны Гоггенморг нигде не было видно, приемная пустовала.

Дмитрий Дмитриевич, осунувшийся и постаревший, сидел за столом. Тень Медовчина уже хозяйничала в кабинете, запах Медовчина пропитал пол, стены и потолок. Казалось, что все убранство кабинета, сам кабинет и его обитатель повисли на волоске, водрузились на глиняные ноги, готовы сняться и отправиться с плавание к берегам, откуда не возвращаются.

— У нас… — начал Васильев с очевидным усилием. — У нас, Дмитрий Дмитриевич… неприятность. Нам надо переводить Ивана Павловича, и делать это срочно. Он говорит, что в супе — собака, которую он отобрал у начмеда. И отказывается кушать.

Николаев помолчал, и было непонятно, расслышал ли он сказанное. Но оказалось, что да, расслышал.

— Собака, правильно, — проговорил он безнадежно. — Ведь этого следовало ожидать, разве не так?

Васильев не ответил. Глядя в окно и отчаянно желая хотя бы ненадолго переменить тему, он произнес:

— Что-то Бронеславы Виссарионовны не видно. Не заболела, случайно?

— Я ее рассчитал, — отозвался Николаев. — Уволил по собственному желанию.

— Не понимаю, — сказал Васильев.

Он хотел этим сказать, что недопонял, чьим было это собственное желание — самой Бронеславы Виссарионовны или же Николаева.

— Так вот и уволил, — с ожесточением огрызнулся Дмитрий Дмитриевич. — Вот вы у меня где все… — Он переломился. Внутренние заградительные сооружения рухнули под напором всесокрушающего потока эмоций. — Вы не люди… а какие-то… честное слово, какие-то… пляшущие человечки.

В исполнении Николаева это прозвучало как приговор, презрительный в высшей степени. Васильев стоял и обеспокоенно всматривался в его Желтое Лицо.

2005–2006