Владислав Отрошенко - Наряд Мнемозины

За окнами автомобиля некоторое время еще мелькали фасады низеньких каменных домиков с пузатыми балконами на витых железных опорах, пустынные скверики, озябшие голуби, магазинчики, клумбы, афиши — все это летело сплошным потоком назад, назад, пока наконец эту пеструю мешанину не вытеснили, радуя путников своим приветливым однообразием, черно-белые столбики и дружные ряды пирамидальных тополей. Весь экипаж охватило веселое возбуждение.

— Здорово, здорово! Мы убежали! — кричал Уриил, хлопая в ладоши.

— А вы, оказывается, лихач, Демиург Александрович! — говорила Аделаида Ивановна, поглаживая штурвального по щеке. — Вы мне сегодня нравитесь, я даже готова изобразить вас в доспехах римского воина.

— Давай прямо сейчас, Адочка! Вот на этой лужайке! Свернем?

— Нет, нет, Демиург Александрович. Вы будете позировать мне на скалах, у моря!

— К морю, к морю, вперед!

Штурвальный уже не смотрел в изогнутое зеркальце, висевшее под потолком, и потому не видел регулировщика, догонявшего автомобиль на рыжем грохочущем мотоцикле с помятой коляской. Регулировщик что-то кричал, захлебываясь ветром, размахивал жезлом, подскакивал от нетерпения, да так высоко, что даже перелетал в коляску.

Между тем крышка багажника приоткрылась. Дворничиха, заметив это, попыталась было поднять ее повыше, но из багажника послышался окрик кавалера:

— Не двигайся, гадина! Ты мне мешаешь!

В багажнике что-то задребезжало, звякнуло и из узенькой щелочки высунулся арбалет.

В утреннем воздухе, в котором еще клубились остатки тумана, прошелестел оперенный кожей металлический дротик.

— Куда? — спросил кавалер у дворничихи.

— В горло, господин высокородный рыцарь!

— В горло? Хе-хе... Финтифлюшка! — сказал кавалер и захлопнул багажник. Дворничиха стояла на подножке, как часовой на посту. Вытянувшись всем своим грузным телом, она прижимала к груди метлу, которая — то ли потому, что ветер ее так растрепал, то ли потому, что сама метла была такой необычной формы — походила на алебарду.

К полудню автомобиль, промчавшись без остановок по равнинной дороге, выехал на узкое шоссе предгорья, еще прямое, но уже стиснутое пологими холмами. То и дело выскакивая на встречную полосу, он обгонял своих неторопливых собратьев, наезжал, не сбавляя скорости, на дремотные тени облупленных стендов, приглашавших свернуть к ресторанчику, и проносился, исполненный гордого равнодушия, мимо уютных стоянок, где деревянные мишки, затаившись под сенью тутовника, струили в бездонные чаши водицу, выливая ее из треснутых амфор или из толстых раскрашенных бочек (что было для них гораздо сподручней); усыпляя медного ангела, асфальт, разогретый летучим солнцем, беспрестанно шипел под колесами, языки прозрачного пламени извивались бесшумно над его маслянистой поверхностью, и все, что виделось сквозь них в отдалении — дорожные знаки на тоненьких ножках, кусты, валуны, черно-белые столбики, — все приобретало призрачную подвижность. Временами ангелу казалось, что и встречные автомобили, выраставшие, как дождевые пузыри, прямо из асфальта, и пассажиры в них, и водители столь же призрачны, как этот восхитительный мираж движения. Однажды ему даже привиделось, что за рулем голубого пикапа, с какими-то чересчур уж помпезными, вставленными в кудрявую бронзу, зеркалами на выпуклых дверцах, да еще с горделивым чучелом козла на крыше, сидит одетая в немыслимый наряд из фарфоровых шариков и ярких лоснящихся перьев тучная дама с позолоченным рогом во лбу. Поравнявшись с этим пикапом, ангел успел заметить в его низеньком кузове два фантастически праздничных гроба, обитых пестрыми шкурками, осыпанных бусами, лентами, разноцветными блестками и мишурою... Помнишь, ангел, одна из ленточек (синяя с розовым крапом) вылетела, подхваченная ветром, и обмоталась вокруг твоих ножек. И потом еще долго, выгибаясь над длинным капотом, она лизала раздвоенным язычком лобовое стекло, пока штурвальный не поймал ее, высунув руку из кабины. Он повязал ее себе на шею, не подозревая даже, на каком извращенном маскараде побывала эта невинно-нарядная странница, выпорхнувшая из кузова голубого пикапа. Да, мой ангел, ведь он никогда не оглядывался на проносившиеся мимо и едва не задевавшие его локоть, выставленный из окошка, встречные автомобили — он смотрел только вперед, наш Демиург, наш штурвальный, в тот зыбкий, но нерушимый просвет, где тлеющий кончик дороги, заостряясь, касался небесного свода. И он первым увидел то, чего ты, мой доблестный витязь, никак рассмотреть не мог. Помнишь, когда автомобиль вырвался из узкого коридора осыпающихся холмов на огромный, раскинувшийся до самого горизонта, зеленеющий луг, отчаянно пытавшийся припудрить крыльями желтеньких бабочек незаживающий шрам дороги, штурвальный воскликнул:

— Горы!

— Где они, где они? — спрашивал ты, чуть не плача. И, двигая медными глазками, смотрел то на купы деревьев вдали, то на изломанный лучик света, отмечавший границу сиреневых туч и похожий на чудом застывшую молнию. Ты так и не понял тогда, что краешки этих оплавленных туч и были вершинами гор. А теперь... Что ж, теперь я, наверное, смог бы тебе показать те неприметные с первого взгляда детали, которые разоблачают этот извечный обман... Но, ангел! Мой ангел! Я бы отдал тебе с радостью всю бесполезную изощренность глаза, тупо привыкшего к миру, за один только миг того невозвратного и уже недоступного мне неведения, в котором ты, успокоившись (штурвальный показывал на них), говорил себе: «Вот они, горы!», глядя с восторгом на купы деревьев.

Кажется, именно на этой луговой дороге возникли в мерцающем облаке бабочек две комически контрастирующие фигуры: толстенный, двухметрового роста бугай в картонной ковбойской шляпе, с каштановой бородою и маленький, в палевом легком костюмчике, прилежно подстриженный господинчик, очень подвижный и белобрысый, с младенчески свежим лицом. Бугай, картинно отставив ногу, обутую в красный с загнутым носом сапог, стоял, подбоченившись, на кромке асфальта и отрешенно поглядывал в небо, а белобрысый то и дело выскакивал навстречу автомобилям, которые, ловко объезжая его, уносились прочь и которым он посылал вдогонку один и тот же похабный жест. На обочине, там, где стоял бугай, возвышалась баснословных размеров, не меньше кургана, куча из чемоданов, коробок, фанерных баулов и всевозможных сумок, начиная от худеньких ридикюлей и кончая пузатыми саквояжами; по лугу были разбросаны в беспорядке мешки, узелки, перевернутые клетки с пестрыми птичками и какими-то мелкими зверушками, а чуть поодаль от кучи стоял бильярдный стол с двумя киями, бережно положенными на бордюрчики, и с лимонного цвета шарами, два из которых явно томились в ожидании дуплета: партия, по-видимому, была отложена.

Штурвальный, резко нажав на тормоз, успел остановить автомобиль на таком расстоянии от белобрысого, что ангелу виден был даже обломанный усик на лобике шпанской мушки, навеки застывшей с приподнятой лапкой в янтарной пуговице палевого пиджака. Белобрысый как-то уж очень по-хозяйски похлопал ладонью по капоту, не спеша подошел к водительской дверце, стукнув на ходу тупоносым ботинком по колесу (хорошо ли накачано), и просунул свою пахнущую одеколоном голову в открытое окно.

— Улыбайся, — сказал он штурвальному.

— Почему? — спросил Демиург, нахмурившись.

— Да нет, это я так, дружище! Не обижайся. У тебя отличный автомобиль и прелестная женушка (Аделаида Ивановна фыркнула, глянув с презрением в лучезарное лицо белобрысого, и отвернулась, поправляя стеклянную бомбилатку на низенькой тулье фетровой шляпы), а сынишка, сынишка какой! — затараторил он, заметив Уриила на заднем сиденье. — Кучерявенький, беленький, как ангелочек! Ух ты мой милый! Сколько же годиков?

— Семь! — громко сказал Уриил и, открыв дверцу, выскочил из автомобиля. — Дяденька, откуда у вас такие пуговицы?.. Там какие-то жучки и блошки!.. Они уже умерли?

— Преставились! Царствие им небесное... Улыбайся, дружок (Уриил улыбнулся). Если тебе интересно — откуда, то я скажу тебе с удовольствием — я купил этот костюмчик в Святой Такма-Но-Харе, — это такая малюсенькая страна посреди ослепительных гор, и там до черта всяких жучков и птичек. Райская страна, — добавил он и вытащил из нагрудного кармана маникюрные ножницы. Пощелкав ими в воздухе, как это делает парикмахер (для устрашения, что ли?), он быстро отчикал и подал Уриилу пуговицу... Ту самую, ангел, в которой шпанская мушка никогда не опустит лапку. Она лежит теперь у меня в столе, и я не могу представить, как обходилась бы Мнемозина без таких вот наивных подсказок — маленьких безделушек, впитавших в себя пространство и время. Наверное, ей пришлось бы много и отчаянно выдумывать, растрачивая свою энергию на сотворение сгинувших мелочей, которых всегда почему-то так жаждут ее капризные и придирчивые жрецы, втайне не верующие в беспредельность ее могущества. «Яви, Мнемозина, чудо! стенают они. — Воскреси! Воскреси!» И ты, Мнемозина, повинуясь их горестным воплям, бросаешь им под ноги пеструю россыпь образов. Но не сияют глаза их радостью, и лишь смятение в душах жрецов, они поднимют с земли какие-то странные и незнакомые им вещицы: черную бабочку в искрах, чьи-то расшитые бисером туфли, усы, арбалет, пучок фиолетовых перьев и медного купидончика, — весь этот опереточный реквизит. И вот выступает один из жрецов, он держит в руке янтарную пуговицу. И он говорит: «Ты лжешь, Мнемозина! Это не есть воскрешение! Ты сотворила все это, насмешница, из придорожной пыли! И эта пуговица, она тоже поддельная, я не помню такой... Бейте ее камнями, братья!» И жрецы поднимают камни. И посылают проклятия твоим блистательным храмам... Но нет, нет, пуговица настоящая, ты можешь подсматривать в нее, Мнемозина, она лежит в моем столе, в левом ящике, она чистейший осколок реальности, и я даже подумываю пришить ее на пиджак...