Зуфар Гареев - Мультипроза, или Третий гнойниковый период

– Ладно, – утихомирилась тогда Чанская, – завтра мы тогда поищем, с утра...

И она уверенно двинулась по улице, движимая мощью разума и опыта некогда жившей Ключаренки.

Между тем убийства советских людей продолжались, словно густая тьма страшного триллера опустилась на Москву.

Мимо Чанской прогрохотал трамвай, в котором ехала Прокофьева вместе с другим пенсионерами.

Никто не знал, что ехала она в трамвае по Земле в последний раз, никто не знал, что готовилось очередное убийство члена нашего общества.

Прокофьева весело помахала рукой Чанской, а та поспешила незамедлительно улыбнуться притягательной улыбкой как коммунистка коммунистке.

Трамвай занесло, и Прокофьеву сдавили справа и слева другие пенсионеры полны авоськи. И оборвалось что-то внутри у нее: словно бы кипяток у нее в животе разлился.

Она стала умирать, для чего вскрикнула:

– Ой, умираю как бы я!

А трамвай, не слыша ее, весело грохотал под зелеными деревьями улицы.

– Что ж вы все воздуху мне не дадите? – крикнула Прокофьева, но обмякла, зажатая.

Хотели ее дряблые губы справа воздуху хватить, да дохнула ей в лицо запахом гнилостной печенки некая женщина Горностаева.

Хотела слева – да алкоголик Костюшко дохнул на нее углеродом, изошедшим из его внутренностей.

Хотела она сверху – да зависла над ней гнилая старая шуба из кошки Мурки и кота Буси.

Так и умерла она, мчась по веселой зеленой улице. Полетела душа ее из окошка да застряла по причине своей крупности.

И Прокофьева закричала дополнительно к первоначальным своим крикам:

– А сзади поддай-ка, в небо, что ли, полечу я!

Костюшко запыхтел, выталкивая ее в окно да только прочно застряла Прокофьева.

– Сколько ж ты мяса и хлеба съела за жизнь свою! – в досаде вскрикнул Костюшко. – Как теперь тебя на орбиту вечности вывести!

Заплакала Прокофьева, говоря слова такие:

– Эх, люди народные! Эх, жизнь человечева!

Тут другие руки сильно подтолкнули душу Прокофьевой и вытолкнули ее из окна. Сила небесная понесла ее по воздуху, скрипя и постанывая:

– Тяжела ты, подруга...

– Какая есть! – накуксилась Прокофьева.

Подлетели к небу, голос небесный спросил Прокофьеву:

– Фамилие твое как будет?

Прокофьева назвалась.

Голос пожевал губами, слюняво почавкал, а потом проскрипел заржавленной селезенкой:

– Нету тебя с списке. Что-то не припомню тебя, где ты там по Земле шастала: не видел тебя, не знаю...

– Да как же не знаешь ты, – впала в гнев Прокофьева. – Меня и Елена Марковна знает, вчера еще вместе за помидорами стояли. Еще идет она по улице, а я говорю ей...

– А пальто у тебя какое? – спросил голос.

– Коричневое такое...

– Спина у тебя большая? Или тощенькая?

– Большая, согбенная. И вся я – словно колотушка, как справедливо было замечено наблюдательным алкоголиком Костюшко...

Небесный голос пошептался с кем-то, потом молвил:

– Нет, не припомню тебя я что-то...

– Да как же не помнишь, хрыч ты слюнявый! Да меня все знают! Пошла, к примеру, вчера в булочную – а нечаянно споткнулась у подъезда да полетела, у нас там канава... Полетела, значит, и думаю: ад кромешный, не смерть ли это моя пришла. Встала, насилу отдышалась, думаю...

– А сумка у тебя какая?

– А сумка у меня с пуговкой, в магазине «Ядран» брала, четыре часа простояла-профукала...

– Так ведь и у Коноплянихи такая же!

– Правильно! Только у ей пуговочка ближе к краю, а у меня подальше как бы...

– А сапог левый подтоптанный и кривоватый?

– Ага, – закричала Прокофьева. – Подтоптанный, да пыльный слегка... Оно и конечно, а как же! Я, бывало, как вжарю по дорогам земным: пыль столбом от меня! Стон кругом! И опять к татарину Галяму на ремонт итить...

– Нет! Неопознанная ты так и останешься, – сказал голос небесный после очередного раздумья. – Не припомню тебя я. У одной Прокофьевой у нас сапог не левый, но правый подтоптан. Другая наша глуховата на тридцать процентов. А у третьей нашей вши недавно завелись. Так что, возвратись пока. Не велено пускать, кого в списках нет...

И после этого Прокофьева шмякнулась на землю и пошла, прихрамывая, в жэк – временно живая.

Ее в жэке встретил Федор Иванович Заря. Он качал своей крупной головой во хмелю, вращал веселыми, осоловелыми от плясок глазами, а потом сказал:

– Пиши заявление, да число укажи...

На заявление Федор Иваныч бросил красную резолюцию: «Михееву! Выдать гроб и похоронить за счет профсоюзов. С Богом не дружна, сердешная».

Пошла Прокофьева на склад, за ней веселый да краснолицый Федор Иваныч присядкой идет, гармонью помахивает, усом прищелкивает, слова всякие-бякие да разъебякие бубнит.

Склад был совершенно пуст и представлял из себя комнату с длинными дощатыми полками. На столе в центре склада спал Михеев.

– Не спи, тыщ Михеев! – закричал веселый Федор Иваныч. – Тут человек женского пола тыщ Прокофьева, понимаешь, умерла, а ты спать взялся!

– Да, скончалась я внезапно и скоропостижно, тыщ Заря... – пожаловалась Прокофьева.

– Время нынче голодное, у меня ни гробов нету, ни гвоздочка даже одного. Только вот портрет есть...

И проснувшийся Михеев указал на стену.

Это был портрет самого Федора Иваныча Зари, исполненный в фанере, кумаче, гипсе и бронзовой краске.

– С ним я беседы веду и записываю в тетрадь, – мягко и грустно проворковал Михеев и красиво стал вглядываться в портрет.

Действительно, перед ним лежала тетрадь, на обложке было написано: «Наедине с Тобой тыщ Заря. Размышления и Ракурсы».

Глаза Михеева наполнились светлыми слезами, и он, умиленно плача, стал записывать: «Здравствуй, Ты, тыщ Заря! Вчера шел по улицам и Вновь Вдруг Подумал о Тебе ...»

– ... Во бля, «подумал о Тебе», – потрясенно повторил Федор Иваныч.

Он тут же зарыдал громко, пошел вновь присядкой, обнимая обветренной рукой лихую гармонь.

– Ну так хоть кран-буксу ей дай! – кричал сквозь пляску Федор Иваныч.

– Нету! – кричал Михеев и бился в исступлении головой. – О Тебе! О Тебе подумал!

– Ну так метел дай или соды!

– Нету!

– А прокладку хоть-оть-оть! Кран починить-ить-ить!

– Нету!

– Ты иди! – прыгало перед Прокофьевой лицо Федора Иваныча. – Ты иди, подруга, приходи к завтрему. Мы контейнер назавтра из Англии-Америки заказали: там-то все будет! Импортное!

– Хорошо, – буркнула угрюмо Прокофьева. – До завтра, дорогой!

– Прощай, дорогая, – махнул Михеев ей в дверях.

Вышла Прокофьева на улицу и хотела было побежать по ней, и уж даже авоську навострила, как внезапно вспомнила все свое безвозвратное положение – и заплакала.

А низенькие, кругленькие люди, выпучив кровавые глаза, покатились в шубах и в шапках по улицам, словно горох – от трамваев и автобусов.

Они хрипели, толкая друг друга, они ели пирожки с повидлом и ливером, давясь и гикая – творя новую бесконечную жизнь, новые дни в голубом, зеленом мае.

И голоса их мешались под небом с визгом трамваев, и в руках они несли новые коробки и сумки полные новых продуктов.

И заплакала Прокофьева горько, и крикнула она в заботе о людях вот что:

– Ой дураки-люди, глупые! Что ж вы в шубах-то бежите да в шапках! Лето ведь на дворе!

Так сказала Прокофьева и, сунув два пальца в рот, свистнула.

– А и точно! – закричали люди ей. – Солнце у нас вон как высоко-далеко! Жарит-парит-горячИт! Улюлючит-да-пищит!

А Прокофьева крикнула тогда, плача:

– Ой, вы, люди! Потеснилась я на Земле! Больше вам теперь станет товаров через меня неживущую с дня этого! Бывало, войду я в магазин...

И Прокофьева, сощурив в предсмертии выцветшие глаза без какого-либо явного выражения, хотела было пуститься в интересные воспоминания о земной жизни своей.

Да только не получалось у нее.

Хрипя и харкая – и в урны, и мимо – люди прошли стороной. Они пошли к солнечному горизонту, и вскоре не стало их видно за большими рюкзаками и пузатыми сумками-каталками.

Сильнее завизжали трамваи на поворотах, пронзительнее заскрипели камушки в колесах и превратились в пыль – и никто не стал слушать Прокофьеву. И как бы эта самая пыль из-под колес поглотила ее слова, смешала с вечностью...

«До завтрева мне надо вернуться домой», – рассудила Прокофьева.

Вернулась она домой, и тут с ней случилось событие весьма престранное, если не сказать больше.

Сосед по площадке, подкупленный Тархо-Михайловской, у самых дверей схватил Прокофьеву за голову, потянул, крякнув, – и голова Прокофьевой легко отделилась от туловища ее.