Антонина Клименкова - Русалки — оборотни

Сердце Иван Петровича так и екнуло.

У входа раздался какой-то шум, возгласы:

— Ах, извините ради бога! — затараторили служанки наперебой, — Мы вас не заметили. Но мы сейчас все исправим! Пойдемте наверх, мы вас быстро высушим!

Оставив теперь уж пустые кувшины у порога, девушки с обеих сторон подхватили под руки студента — того самого, который посещал церковную лавку, — и увели его, в насквозь мокром сюртуке, не успевшего сказать ни слова, к лестнице, ведущей в верхние гостевые комнаты. Студент лишь бросил растерянный взгляд в сторону старичка-монаха.

Ивану Петровичу все стало ясно. Обуревавшее его нехорошее предчувствие сменилось ощущением полной безнадежности, захлестнувшей его с головой и бросившей в пучину всепожирающего отчаянья. В общем, расстроился Иван Петрович сильно.

Помощь, на которую он уповал, которую ждал столь долго и нетерпеливо, которая ему так нужна — наконец здесь. Но уж лучше б и не появлялась вовсе!..

Однако Иван Петрович собрался с силами и, сурово сдвинув брови, взял себя в руки. Присел за стол, заказал трактирщику кружку холодного кваса. Представился.

— Серафим Степанович, — назвался в ответ старец.

— А фамилия? — уточнил дотошливый Антипов.

— А фамилии нам, монахам, не положены. Это все суета мирская, — сказал старец.

Да, старичок-монах оказался действительно тем, с кем была назначена встреча. Отец настоятель вызвал их из дальних владений обители, куда они ездили по делам. Но в письме изложил лишь общие факты. Иван Петрович обещал обрисовать ситуацию попозже, на месте событий. Ему не хотелось вдаваться в подробности при посторонних, а тем более в присутствии Антипова.

— Вы приехали не один? — со смутной надеждой поинтересовался староста. Уж очень сомнительным борцом с нечистью показался ему седобородый старец.

— Как же, с помощником, — кивнул монах. — А вот, кстати, и он.

С громким грохотом по лестнице сбежал студент. Растрепанный, смущенный и бледный, застегивая на ходу по-прежнему сырой сюртук. Приведя в порядок (относительный) одежду и пригладив волосы, он подошел к подозвавшему его жестом старцу. Впрочем, не забыл вежливо поклониться собравшимся за столом.

— Мой друг и коллега, Феликс Тимофеевич Вратов, — представил монах молодого человека. — Несмотря на юные лета, отменный специалист по суевериям и поиску пропаж. — И добавил, обратившись к юноше с мягким укором: — Что же вы, брат Феликс, так неосторожны? И девушек подвели.

На сие замечание молодой человек не нашел что ответить, стушевался и покраснел, не смея поднять глаза. Старичок же, прищурившись, улыбнулся в седые усы. От его цепкого взгляда не ускользнуло оскорбленное и обиженное выражение на лицах спустившихся следом служанок.

Иван Петрович был разбит и подавлен, обманут в своих надеждах самым жестоким образом. Как, скажите на милость, эти двое смогут остановить разгул бесчинства нечистой силы, творящийся в его селении?! Кто из них двоих обещанный «бесстрашный и опытный боец с бесовщиной»? Или же они призваны дополнять друг друга — один опытный, а второй, стало быть, бесстрашный? Но при всем желании Иван Петрович не мог заставить себя поверить, что седобородому монаху пришлось на своем веку сразиться с легионом бесов. Ну не может человек, столкнувшийся с чертовщиной, остаться таким благодушным и жизнерадостным. А его помощник, этот юноша, которого Иван Петрович принял вначале за простого застенчивого студента, — разве на такого можно положиться в серьезном, ответственном деле? Да и на монаха или послушника он вовсе не похож — ни усов, ни бороды, и одет не в долгополую рясу, а по-мирски, хоть и во все черное, будто ворона. Но ведь так одеваются какие-нибудь приказчики и семинаристы…

Ну игумен, ну друг любезный! Неужели вправду прислал недоучившегося мальчишку и немощного старика затем только, чтоб он, староста, отвязался наконец со своей нечистой силою? Вот, значит, чем обернулась дружба многолетняя, с младых ногтей до седин дожившая!..

Иван Петрович в очередной раз окинул тоскливым взором покачивавшихся на кожаном сиденье коляски «борцов с нечистью». Кузнец напрасно тревожился за своего коня — ни тот, ни другой благодатной полнотой настоящего церковного служителя не отличались. Седобородый Серафим Степанович оживленно расспрашивал Антипова о местной топографии, вертел головой, разглядывая окрестности. Помощник же его едва ли проронил два слова, погрузившись в созерцание пыльной обочины дороги. Пред равнодушным взглядом проносились лишь подорожники, лопухи да репейники. И что это былье разглядывать? — недоумевал сердитый Иван Петрович. (Кстати, длиннополый сюртук, бессовестно вымоченный девицами, послеполуденное летнее солнце высушило за считаные минуты.)

Серафим Степанович говорил без умолку, засыпал попутчиков вопросами, нравом своим и черно-седой расцветкой до крайности напоминая непоседливо-говорливую птицу сороку.

Феликс Тимофеевич предпочитал хранить молчание. Только спросил невпопад, давно ли здесь был дождь. Иван Петрович странности вопроса не удивился. Теперь-то он был готов ожидать какой угодно нелепости.

— Да, — ответил, — уж вторую неделю ни капли не пролилось. Клевер сохнет, пшеница колос не наливает…

Но Феликса Тимофеевича аграрные проблемы мало волновали: не поддержав разговора, он снова погрузился в свои мысли.

В другой раз встрепенулся, услышав название деревни, куда они, собственно и направлялись:

— Малые Мухоморы? — переспросил он с недоумением. — А что, разве существуют и Большие Мухоморы?

— А как же, имеются и большие, — усмехнулся Иван Петрович.

— И где? Далеко?

— Зачем, тут близехонько. Вон, за лесочком болотце будет — так там они и растут, большие-то мухоморы.

Игорь Сидорович, не в первый уж раз слыхавший эту шуточку, усмехнулся. Серафим Степанович от души посмеялся. Феликс же Тимофеевич только рассеянно кивнул и вновь принялся изучать придорожную флору.

Однако ничего интересного или сколь-нибудь подозрительного он не заметил.

Меж тем некто очень подозрительным взглядом проводил саму коляску, едва она показалась близ речки. Некто, невидимый в густой листве дуба, растущего у перекрестка дорог, не спускал с пожаловавших гостей пронзительных желтых глаз — до тех пор, пока коляска не миновала шаткий мостик и не скрылась за стеной цветущих садов и покосившихся заборов. Лишь тогда черная тень скользнула вниз по стволу, юркнула в высокую траву, чуть задев ветку репейника, и исчезла. Словно растворилась. Только на колючках остался клочок шерсти да едва качнулся потревоженный лист лопуха.

Глафира потуже заплела косу, набила карманы фартука кислыми зелеными яблочками, сунула под мышку книги и вышла из дому.

На крылечке сидел Иван Петрович, уныло опустив плечи, подперев челюсть кулаком. Борода выставилась вперед хлебной лопатой.

Глафира, попридержав подол, обошла дедушку. Спустившись с крыльца, обернулась сказать, что идет в лес по ягоды. Сказала из вежливости, исключительно для порядку, а могла бы и не говорить — все равно деД не слышал ее слов, уставившись пустыми глазами в одну точку, и только машинально покивал ей в ответ.

У калитки Глаша помедлила в сомнении, не взять ли с собой на всякий случай корзинку иль туесок, но махнула рукой и отправилась налегке.

Выйдя за околицу, прошла с десяток шагов по наезженной колее, потом свернула на неприметную тропку, взобралась на пригорок и направилась через лужок к опушке леса.

На лужке, украшенном пучками лазоревых колокольчиков и россыпями ромашек, щипали травку козы: три беленькие, пять черненьких да еще полдюжины ни то ни се, в пятнышко. За пастуха был дед Федот, такой дряхлый старик, что деревенских коров ему пасти уже не доверяли. Вот и сейчас над лугом разносился переливистый с трелями храп, означавший, что пастух где-то рядом, на посту. Правда, не видный в высокой траве.

Зато настороже был его пегий пес, такой же старый, как хозяин. Еще издалека заметив девушку, глухо заворчал, но, потянув носом воздух, признал в ней свою, помотал хвостом и гавкнул тихонько, вполголоса.

— И тебе привет, — помахала она рукой.

Войдя под сень дубравы, Глафира снова услышала лай пса — теперь громкий, серьезно предупреждающий.

Девушка ускорила шаг. Подобрала с земли сухую ветку, бросила ее на тропинку, а сама поспешила вперед.

Дальше тропинка обрывалась — путь преграждал овраг. Узкая, но глубокая канава, буйно заросшая колючим малинником. Пройти дальше можно было лишь по мостку, сложенному из двух срубленных сосен.

Позади раздался сухой треск.