Андрей Евпланов - Чужаки

Обычно у дяди собирались одни и те же люди: бывшая сослуживица Елизавета Аркадьевна, искусствовед Терехина и некий член союза по фамилии Мохнацкий, волосатый и бородатый, как будто подогнанный под свою фамилию. И сейчас все они были в сборе, сидели за столом и попивали чаек из самовара. Говорил Мохнацкий:

— Вообще, любой формализм быстро себя изживает. Это все равно, что ловить рыбу в бочажке. Есть люди, которым в море не везет, так они находят себе бочажок. Таскают себе малявок из мутной воды и посмеиваются. Некоторые на этом деле даже неплохо зарабатывают, потому что всегда находятся любители, которым морская, рыба приелась. Один к бочажку пристроился, другой, а там, глядишь, и нет больше рыбы, надо в другое место перебираться.

— Что-то вы, Феликс, туману напустили, — сказала Елизавета Аркадьевна и запустила ложечку в банку с крыжовенным вареньем.

— Как туману, — вспыхнул Мохнацкий. — Взять хотя бы сюрреализм… Его хватило только на одного Дали. Он не только рыбу, но и воду после себя вычерпал. Кое-кто, вроде нашего Тоболкина, еще пытается нас испугать, но такой величины, как Дали, это течение уже не даст.

— Хорошо, — поправила очки Терехина. — А что вы скажете об абстракционизме?

— Это только Кандинский, — заявил разгоряченный Феликс. Все зашумели, заспорили, а Багет полез в вазу за пятым пирожным.

Генка сидел в углу, возле самого самовара, и думал: «Какие замечательные люди собрались у дяди, какие они умные и интересные. Как жалко, что Таня не слышит их разговоров. Она, конечно, интересуется искусством и, может быть, даже мечтает стать художницей…»

— Мне кажется, Феликс, вы по своему обыкновению утрируете, — сказала Терехина. — Формальные поиски обогащают искусство. Вспомните импрессионистов… А Модильяни?.. Если вас послушать, так и свою манеру грешно иметь…

— Этого я не говорил, — замахал руками Мохнацкий. — Елизавета Аркадьевна, вы свидетельница… Я только к тому клоню, что мы, художники, не должны забывать о человеке… А все остальное так… упражнения для того, чтобы руку набить.

— Ишь куда загнул, — вступил в разговор дядя, у которого люди на картинах получались похожими на пособия по анатомии. — А пейзажи и натюрморты уже, значит, не имеют права на существование…

«Неужели она не чувствует, как мне надо, чтобы она приехала, — думал Генка, не прислушиваясь более к разговору, который шел за столом. — Ну, приезжай, приезжай скорее, а то уже темнеет…»

— Молодые люди, а вы какого направления в искусство придерживаетесь? — спросила Елизавета Аркадьевна, видя, что спор может нарушить гармонию дружеской встречи. Сама она была завершенной, как румяное яблочко, и во всем любила меру.

— Главное, чтоб красиво было, — сказал Багет, пока Генка силился переключиться со своих мыслей на вопрос. И все засмеялись.

— Вот, — сказал дядя, разливая чай, — устами младенцев…

— Давай прошвырнемся на станцию, — шепнул Генка на ухо Багету.

Тот с сожалением поглядел на варенья и конфеты, которыми был установлен стол, но поднялся с места и пошел за Генкой.

На улице было так тихо, так прозрачно, что ребята даже калитку придержали, чтобы не потревожить ее стуком покоя задумавшейся о чем-то природы.

— Благодать, — вздохнул Багет, разводя руками комариное облачко над дорогой. — Когда у меня будет много денег, я тоже стану жить на даче.

— Как ты думаешь, — спросил Генка. — Надумает она приехать или нет?

— Кто их, этих женщин, разберет, может, еще и явится, — сказал Багет. — Самое главное — не надеяться и не ждать, и удача у тебя, считай, в кармане. Был у нас один такой, который все покупал лотерейные билеты. Бывало, накупит билетов и все бегает в сберкассу справляться, когда розыгрыш. По дням считает… Но никогда ничего не выигрывал. Наконец, ему это дело надоело, и он зарекся покупать билеты. И даже когда ему на сдачу пытались всучить билет, он махал руками. Правда, к нему все-таки каким-то образом попал один билет, но он его так заховал, что совсем о нем забыл, а когда случайно обнаружил и ради шутки проверил, то оказалось, что на билет выпал ковер ручной работы. Билет был просроченный, но все одно сюрприз…

Доводы Багета надо было признать резонными, но Генка все равно не мог не думать о Татьяне. Ибо ничего другого ему не оставалось. Он замолчал и до самой станции не проронил ни слова, несмотря на попытки Багета завязать разговор про школу и учителей.

На станции уже зажгли фонари, хотя было еще довольно светло. Электрички из Москвы прибывали то и дело, и людей из них выходило довольно много, но Таня все не приезжала. Подождав с полчаса, ребята вернулись домой.

Багет очень радовался, снова оказавшись за столом. Глядя на него, и Генка немного повеселел.

«В конце концов, это ведь не последний шанс, — успокаивал он себя. — Есть завтра, послезавтра и бог знает сколько еще дней… Может быть, даже и хорошо, что это не случилось сегодня, а то получилось бы как-то искусственно. Вот если бы она шла по улице и сломала каблук…»

Мохнацкий достал трубку, и в комнате запахло душистым капитанским табаком. Снова заговорили об искусстве. Терехина рассказывала про какого-то Фрумкина, который выставил в Манеже автопортрет с глобусом. Дядя зажег свечи, хотя день еще не совсем погас. Причудливая тень от самовара выглядела на стене, как пришпиленная шкура какого-то неведомого зверя. И Генка снова пожалел, что Тани нет сейчас здесь: «Будут другие вечера, но этот уже не повторится… Что все-таки могло ее задержать?..»

Выпили еще по чашке чая, а потом все вместе отправились на станцию провожать Елизавету Аркадьевну, которая никак не хотела оставаться ночевать из-за того, что утром ей нужно было рано идти на работу. По дороге дядя говорил, что в следующий приезд гостей надо будет непременно осмотреть старинную усадьбу, которая находится неподалеку от Обуховки, за речкой.

— Все-все сохранилось, — удивлялся он своим же словам. — И барский дом, и флигели, и службы. Даже манеж в полной сохранности. А какой фронтон, какие колонны коринфские с виноградами… Точно пока не известно, но, говорят, сам Матвей Казаков руку приложил…

Пока все ждали электричку, на которой Елизавета Аркадьевна собиралась уехать в город, Генка глаз не спускал с московских поездов, хотя ему было уже совершенно ясно, что свидание не состоялось.

На обратном пути дядя декламировал стихи, чем страшно забавлял местных собак, устроивших в его честь настоящий концерт. И все шутили и смеялись, а Генка страдал. Теперь, когда совсем стемнело и похолодало и надежды больше не оставалось, он вдруг почувствовал себя маленьким, никому не нужным, всеми оставленным, и ему захотелось плакать, но слезы так и не потекли из глаз, а начался насморк.

На ночь дядя устроил его и Багета в комнате с окнами в сад, Терехину в гостиной, а сам с Мохнацким поднялся наверх.

Прежде чем заснуть, Багет рассказывал анекдоты, и все время спрашивал Генку, спит ли он. Генка отвечал, что спит, до тех пор, пока Багету не надоело трепаться и он не заснул.

А Генка еще долго прислушивался к шорохам за окном и храпу в соседней комнате и размышлял о том, какой он несчастный и как ему не везет. Ему даже нравилось так думать, и постепенно эти, горькие, в общем-то, мысли стали приобретать сладковатый привкус, и он как будто завернулся в них, согрелся и пропал.

Уже под утро Генка будто сквозь сон услышал, как кто-то гремит умывальником во дворе. Потом все смолкло. Зашторенное окно едва можно было отличить от стены. Генка встал и, ступая по холодному полу босыми ногами, подошел к нему. Раздвинул шторы, выглянул в сад, как будто он забыл там что-то с детства, но вместо сада и грядок с клубникой он вдруг увидел тополиную аллею и едва различимые фигурки вдали. Это были двое военных и женщина в красном.

Свой отпуск я, по старой памяти, решил провести в Крыму. Когда-то я там недурно провел время, и с тех пор не давали мне покоя тамошние прелести: солнце, вино в розлив на каждом шагу и легкие знакомства.

Но видно, правду говорят, что нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив когда-то. Место почти не изменилось, а дух не захватывало и в голове не мутилось, как бывало. В общем, отдых мой не задался. А тут еще принесла нелегкая перепуганную насмерть Сапожникову, знакомую моих знакомых, не то бабушку, не то девушку, с глазами цвета северного неба, поросячьими ресничками и вечно красными руками. Эта сорокалетняя старая дева очень болезненно принимала любые проявления внимания к себе посторонних людей и все время старалась забиться в какую-нибудь щель, слиться с окружением, что при ее крупном, почти великанском теле было не так легко.

Какой-то не слишком разборчивый пли прилично подгулявший шахтер в поезде настойчиво предлагал ей пойти с ним в вагон-ресторан. Она тут же сошла с поезда, всю ночь не сомкнула глаз в ожидании следующего, и еще одну ночь — просто из-за смятения чувств. Она просто чокнулась после этого случая с шахтером. Так что мне пришлось взять ее под свою опеку.