Юрий Никитин - Насты

Слепяще чистая ванная, любой микроб здесь удавится от тоски, даже унитаз сияет торжественно и победно, словно все еще в магазине на выставочном стенде.

Я с одним полуоткрытым глазом, досматривая непристойно сладкий сон, почти на ощупь отыскал вялыми пальцами рифленый барашек крана, повернул, делая напор помощнее, чтобы на кухню донесся шум падающей струи.

С кухни сразу же послышался требовательный голос мамы:

– Анатолий, ты уже встал?

– Чищу зубы лежа, – ответил я, загнув язык, так создается впечатление, что отвечаю со щеткой во рту, после чего помочился в раковину – нет смысла для такого простого действа поворачиваться к унитазу, заодно можно порассматривать себя в зеркало, даже почистить зубы, если придет в голову такая непонятная, вдалбливаемая нам в головы поставщиками пасты и щеток блажь.

Выпятил нижнюю челюсть и напряг бицепсы – вообще-то хорош, только не горбиться бы, а то каждый издали видит сисадмина, и все ништяк.

На хирургически белой поверхности фаянса остались желтые капли. Я подставил ладонь под струю из крана, смывая все в черные дырочки, намочил зубную щетку, а то вдруг проверят, такое бывало в нашем домашне-тюремном режиме, а тюбик зубной пасты передвинул на другой край белой полочки, дескать, пользовался.

В зеркале отражается высокий и сравнительно крепкий для веб-дизайнера парень. Я в порядке, просто недоморф, сложение такое изысканное, в старину подобные красавцы шли не в рыцари, а пополняли ряды алхимиков.

Из-под двери доносится звяканье тарелок, а когда вышел из ванной, в ноздри ударил запах яичницы, обожаю это простое блюдо дикарей, а еще на тарелке уже вижу ноздреватую, словно муравьи лазиусы выстроили из крупных песчинок, горку ароматной гречневой каши, ее тоже обожаю.

Яичница слабо потрескивает на тарелке, остывая, выстреливает мелкими фонтанчиками сока, только что со сковородки, справа от тарелки нож, слева – вилка, хотя по современным упрощенным правилам, если не ошибаюсь, все, что можно отделить ребром вилки и что в ноже не нуждается, должно так и свершаться, а нож и прочие причиндалы – выпендреж старых маразматиков, они даже котлету ножом режут.

Я с ненавистью посмотрел на идеально точную планировку, геометрически правильно расставленную мебель, сверкающую нанопокрытием, ага, щас поверим, все равно настолько технологично, что ни одна муха, вдруг появилась бы, не удержится на такой ровной поверхности.

Мать повернулась от кухонной плиты, такая же красивая и безукоризненно технологичная. Когда мы с нею иногда пересекаемся на улице или в магазине, нас принимают за брата и сестру, причем она не выглядит такой уж старшей сестрой, хотя и родила меня в ее тридцать лет.

– К обеду вернешься?

Я помотал головой:

– Бурундучок, я пообедаю здесь виртуально.

Этот диалог повторяется уже несколько лет. Еще отец, прикалываясь, приучил меня с колыбели звать ее не мамой, а Бурундучком, потому что она доставала его сообщениями о каких-то двух полосках. Мне маленькому это казалось так весело, потом сообразил, что ей самой так нравится больше: «мама» делает ее пусть не старой, но старше, а она возраста боится просто панически, у нее все полочки в ванной заставлены всевозможными кремами, гелями, мазями и прочей хренью. Она периодически ходит на ботоксы и уколы глауриновой кислоты, один раз уже подтягивала щеки и веки, и для нее нет выше счастья, когда ей дают тридцать вместо ее нынешних пятидесяти трех.

– Кофе крепкий?

– Суперкрепкий, – ответил я.

Кофейный автомат настроен только на три деления: слабый, крепкий и очень крепкий, пью всегда только самый-самый, но мать где-то вычитала, что кофе в чем-то да вредит, потому снова предупредила:

– Поднимает давление…

– Это его дело, – ответил я. – Но лучше пусть положит откуда взял.

– Ох, не увлекайся…

– Не увлекаюсь, – заверил я.

Откуда ей знать, что у меня припрятаны блистеры с таблетками модафинила, не говоря уже о том, что пользуюсь и фенотропилом, пока еще не запрещенным такой вконец оборзевшей от безнаказанности властью, как вообще-то безобидный алертек.

Идиоты, запрещают марихуану и ЛСД, которыми в ряде стран лечат больных, но не запрещают водку и табак, хотя те в самом деле уносят в могилу тысячи и тысячи человек!

Я едва не сказал вслух «Долой эту систему», настолько начинает вскипать беспричинная злость, а ведь если посмотреть на эту прекрасную кухню, оборудованную по последнему слову хай-тека и дизайна, кто скажет, что мир плох?

– Весь мир насилья мы разрушим, – пробормотал я, – до основанья…

Мать в удивлении вскинула брови.

– Ого! Последний раз я слышала этот гимн от дедушки… Новую байму делаете?

– Да, – ответил я, – браузерку.

– Сейчас их понаделали все, – сказала она, – кому не лень. Будь осторожен, можно прогореть.

И хотя никаких байм не делаю, но мать не слишком вникает в мои дела, это просто разговорный ритуал за быстрым завтраком, типа о погоде. После большой чашки кофе выскочу из-за стола, а вернусь поздно вечером или за полночь – нам, программистам, как бы полагается засиживаться за своими непонятными компами, где еще более непонятные проги.

В кухне стерильная чистота, мать смотрится изящной фарфоровой куколкой. Даже фартучек на ней как украшение, посуда на полках недорогая, но хайтековская, как и плита, шкафчики, люстра, холодильник, окна с автоматическими жалюзями.

Быстро допив кофе, я опустил чашку на столешницу и вскочил.

– Все, бегу!

Она, улыбаясь, подставила щеку, румяную и с тугой кожей, как у юной девушки.

Я ритуально чмокнул и поспешил к двери.

– Сообщи с дороги, – напомнила она, – а то ужин придется есть холодным.

В прихожей, такой же хайтековской, как и вся квартира, все выставочно чисто и строго на своих местах. Обувь на полочках не высовывается из своих норок ни на дюйм, одежда за зеркальной дверью на пластмассовых плечиках ровными рядами, как кремлевские курсанты, а слева от входной двери изящная скамеечка для тех, кто обувается сидя, и фигурный рожок с затейливой ручкой, он помогает всаживать пятки в тесные туфли.