Жан Коломбье - Досье «72»

Все началось тем июльским утром. Это было в 2012 году. Я поехал в отпуск со своей тогдашней подругой, одной брюнеткой с грозным характером. Отец согласился дать мне свою машину, совсем новенькую «рено», которая с удовольствием пролетала километры по национальной автостраде на Вандею[1]. Я ехал, слегка превышая скорость, это так, но чем я рисковал на этой прямой линии, где зеленый свет светофора гарантировал мне полную безопасность!

В тот момент, когда я приближался к светофору, наперерез мне выскочил какой-то «фольксваген». Я резко вывернул руль, но избежать столкновения не получилось. Потеряв управление, «рено» вылетела с шоссе, пробила ограждение, скатилась по крутому откосу и замерла, уж не знаю как, всего в нескольких метрах от могучего дуба. Стекла разлетелись на мелкие осколки и поранили лицо Софи. Мы кое-как выбрались из груды бесформенного железа. На дороге уже собрались зеваки, кто-то успел вызвать полицию и пожарных.

Посередине перекрестка неподвижно стоял «фольксваген». У него было разбито переднее левое крыло, и из-под машины вытекала какая-то густая жидкость. Не выпуская из рук руль, его водитель, казалось, спрашивал себя, что же такое с ним произошло.

Допросившим его чуть позже полицейским он дал несвязные показания. Нет, на светофор он внимания не обратил. Однако он хорошо знал дорогу, поскольку ездил здесь каждый день. Откуда он ехал? Из Сен-Совера[2], там он играл в карты и… извините? Пил ли он? О, выпил совсем чуточку с друзьями, как обычно… Сколько ему лет? Ему шел восемьдесят девятый год. Ах, это? — ну, тут он ничего не может поделать, человеку не дано выбирать себе возраст. А… его жена? А причем тут жена? А, у нее сломана рука? — как сказали пожарные. Но это ерунда, а вот за ремонт машины придется дорого заплатить.

Значит, моему палачу было восемьдесят девять лет. В свои восемьдесят девять лет он выпил с приятелями и повез жену домой на своем красном «фольксвагене». А сигналы светофора его ничуть не беспокоили. А то, что он едва не отправил к праотцам двух молодых людей, впереди у которых было целое будущее, заботило его намного меньше, чем стоимость ремонта его собственной тачки.

Я дунул в трубку — старый картежник не смог, поскольку у него болели ребра, — сделал заявление, забрал наш багаж и дождался, когда мой страховой агент пришлет такси, чтобы мы доехали до ближайшего вокзала. Негодование отца, ворчание подруги, закончившийся, не успев начаться, отпуск. Да здравствует преклонный возраст!

Вернувшись в Париж, я именно так все и объяснил моему кузену Максу. А тем временем дело обернулось плохо: машина ремонту не подлежала, а отец с гневом, в котором слышалось подлинное горе, вопрошал меня, где он теперь сможет найти «рено» в таком хорошем состоянии. При всем при этом Софи потеряла серьгу, которой она дорожила как зеницей ока. Механик из меня никудышный, устройство женской души никогда не было мне понятно. Ее ворчание перешло в окончательное молчание. Спустя восемь дней она уехала на Лазурный Берег с другом, который водил машину осторожно.

Откровенно говоря, надо бы запретить водить машину людям определенного возраста. Им надо бы вообще запретить высовывать свой нос на улицу. Надо бы даже, стоп… Только приличие помешало мне закончить эту ужасную фразу. Кузен Макс больше уже не смеялся. Я постарался рассмешить его, но он не смеялся, углубившись в привычные для него размышления.

Макс, которого я звал Кузен Макс, поскольку он и на самом деле был моим кузеном, являлся образцом для всей нашей семьи. Он преуспел в жизни. Став в тридцать восемь лет главой кабинета министра внутренних дел, этого зловещего Бофора[3], Макс был полон законных честолюбивых планов. У него, как он говорил, были некие планы для Франции. А значит, и для себя самого. Наконец он вроде бы проснулся:

— А ты знаешь, что вчера со мной приключилось то же самое? Нет, до столкновения дело не дошло, потому что я ехал не очень быстро. Но на авеню Ваграм какой-то старик тронулся с места и стал разворачиваться просто так, не посмотрев назад, не включив сигнал поворота… Он представлял опасность для общества, он мог сбить ребенка, и он этого совсем не понимал… Надо что-то делать… И у меня есть несколько идей на этот счет. Могу тебе только сказать, что они наделают шума. Папашу Бофора кондрашка хватит! Но у нас нет выбора, будущее страны в опасности…

Больше мне ничего узнать не удалось: ему оставалось продумать некоторые детали, а для этого требовалось пораскинуть мозгами. И потом, в любом случае, как глава кабинета, он решил оставить право первым выслушать его предложения своему министру. Но я не должен беспокоиться: он будет держать меня в курсе, он все мне расскажет сразу же после разговора с министром! Оценивал ли я честь, которую он мне оказывал? Впрочем, я, возможно, еще понадоблюсь Кузену Максу.

Несмотря на довольно прохладные отношения между нашими семьями, со временем мы с ним сумели завязать едва ли не братскую дружбу. Хотя нас и разделяло очень многое. Он был на десять лет старше меня, и за его плечами была учеба в очень престижном высшем учебном заведении, таком как Национальная школа администрации, факультет политологии, открывающий королевский путь для того, кто хотел заняться политикой. Политикой, но в благородном смысле этого слова, в чисто этимологическом понимании, — спешил он добавить. Он мечтал о том, что будет управлять городом. А политические игры его не привлекали. Все так говорят, отвечал я ему, когда хотел его подколоть.

В благородном смысле слова или нет, но лично меня политика не интересовала, между политикой и мной была пропасть непонимания: можно ли пойти на то, чтобы забыть о разнице в общественном положении, вечно сглаживать острые углы, прятать когти, чтоб понравиться как можно большему числу людей, и ставить свое поведение в зависимость от ожиданий простого народа? Я больше не буду курить, не буду веселиться, не буду ругаться, я буду всем улыбаться, жать руку людям, которые мне не нравятся. Ради власти? Какой власти? Проще говоря, для Кузена Макса я привычно повторял то же самое, что говорили многие в кафе в министерстве торговли. «Брось, — возражал он, — тебе не дано это понять. Власть — это когда ты в состоянии изменить, встряхнуть повседневную жизнь людей. Настоящая политика и настоящая власть не даны тем, кто обменивается рукопожатиями с людьми на рынках, тем, кто произносит красивые слова в модных телевизионных передачах. Нет, политика и власть делаются и принадлежат тем, кого люди не видят, о чьем существовании они не догадываются, тем, кто за кулисами дергает за ниточки, кто выдает и насаждает свои идеи. Именно к этому я и стремлюсь, и ни к чему иному». Я смеялся ему в лицо: при власти или без нее, ясно, что ему не дано помешать мне жить так, как мне хочется, не испытывая никакого давления… Но лучше бы мне было помолчать.