Кристиан Бэд - Апокалипсис откладывается

Коричневый жирный дождь снился Вениамину. Отвратительный, медленный дождь. Капли ползли по оконному стеклу, и кто-то невидимый тряс его за плечо и кричал в ухо: «Кровь, кровь! А все говорят, что машина, матрица! Но вся матрица – в крови!»

И тут Вениамин проснулся.

Было самое обыкновенное утро.

И никакого дождя.

Мне кажется, эту историю следует начать с того, как я умер. Я умер.

Случилось это на операционном столе под чутким руководством хирурга, ковырявшегося в моей печени. Сначала я, как и все, окружавшие меня, не осознавал происходящего, лежал безмолвно, и был подобен бревну, недоеденному на обед кворстром. Кстати, о кворстрах… О, простите, я постараюсь не отвлекаться.

Итак, пока садист-хирург, не желая признавать, что он по колено в дерьме, пытался заштопать дырку, просверленную в моей печени, я вдруг пришел в себя.

Это было как бросок из черного мрака в красный. Мне показалось, будто в меня вместо крови, вкачали пять литров свинца. Глаза не открывались. В ушах – дум-дум – наяривали в барабаны дикари. Сердце растягивало вены, пропихивая в них свинец. Казалось, оно вот-вот лопнет от натуги. Еще немного, и я наверно, сошел бы с рельсов или разлетелся на тысячу осколков, но вдруг все кончилось. Я открыл глаза и увидел себя как бы со стороны: лежу весь белый от простыней и потери крови, а красномордый хирург целит в меня блестящими ножницами. Я поднялся еще выше, чтобы охватить взглядом всю панораму событий и лишь тут понял, а ведь это душа моя отделилась от тела и сейчас вроде как озирает окрестности. Растерявшись, я завис где-то под потолком и снова глянул вниз. Надо мной уже суетились мымры в белых халатах, и что-то орал разлученный со скальпелем хирург. Голосов я не слышал, и слава Богу. Иначе золотая мысль о свободе пришла бы мне в голову значительно позднее. Нет, вы понимаете, я был свободен! Они все остались там: и садист, и мымры, и фараон под дверью палаты. Ведь, честно говоря, в больницу-то я попал прямо из академии: только не той, где учат, а той, где лечат – от болезни присваивать чужие деньги.

Однако вернемся с грешной земли на небо. Мысль о свободе наполнила меня такой легкостью, что я взмыл через потолок. Но как только я потерял из виду свой труп, меня вдруг со страшной силой закрутило, небо разверзлось, и я оказался в серо-прозрачной трубе на манер канализационной. (Слава богу, запахов я не чувствовал). Впереди замаячил свет, и какой-то бородатый мужик в распашонке выплыл из него. Если у меня и было сердце, тут оно окончательно ушло в пятки. Мужик протянул ко мне руки и сказал, но не голосом, хотя губы зажевали под усами:

– Заблудшая душа, – сказал он, – забудь все, что было с тобой, и кем ты была раньше. «Да с удовольствием, – подумал я. – Однако что же ты хотел этим сказать?»

Мужик взял меня за то место, где раньше была рука, и повел к свету. Труба, оказывается, выходила в огромный застекленный вестибюль, утыканный такими же трубами. Вдруг одна из труб напротив нас с мужиком засветилась, и оттуда вышел другой бородатый тип в распашонке, увлекая за собой нечто бледное, мутное и полупрозрачное. Я понял, что выгляжу сейчас примерно так же, и машинально сделал такую же тупую и довольную рожу, как у моего собрата по положению. Почему я так поступил, сам не знаю. Наверно, сказалась моя природная склонность к надувательству. Торчал я с этой глупой физиономией все время, пока меня просвечивали, обмеряли и взвешивали эти самые бородатые мужики.

Потом один из них, толстый, в чепце и слюнявчике, сказал губастому и костлявому:

– Боюсь, это душа неисправимого мошенника и вора. Пошлем ее на Аволон, чтобы дать ей последний шанс исправиться.

– На Аволон мест нет, – солидно чмокая неожиданно толстыми губами сказал костлявый, перебирая бумажки.

– Как, – удивился толстый, – ведь еще сегодня утром…

И тут они начали спорить. Конечно, я не понял и половины их бюрократических хитростей, но и так было ясно, что костлявый как-то надул толстого.

– А по акту-то, по акту? Кто проводил регистрацию? – возмущался толстый. – Вот же два места!

– Льготники, – беззастенчиво врал костлявый.

– А на оставшийся двенадцатый дубль два? – толстый потел.

– Проходящие по дубль два места отдаем только очередникам, – костлявый ловко подменил листы. – Только из уважения к вам могу поставить на льготную очередь. Дадим в течение трехсот лет.

– Совести у тебя нет, – сдался толстый.

– По миллиону ждут. Костлявый хмыкнул и стал собирать разбросанные по столу документы:

– А пока пошлем его на Карастру.

– Пошлем на Карастру, – согласился машинально толстый. Но потом до него вдруг дошло: – Куда?! – взвился он.

– Не понимаю, что вас не устраивает? Климат вполне подходящий. Есть, правда, еще вакансия на Идород.

– Нет уж, лучше на Карастру, – сдался толстый.

«Ладно, – думаю, – на Карастру, так на Карастру. Это, в смысле, на сколько лет?» Но спросить боюсь. Стою с глупой рожей. А они подводят меня к двери и – бац, как в угольный мешок.

Очнулся – в глазах муть, кости болят, и чувствую, кто-то меня тащит. Я глазами хлоп-хлоп, руки поднять не могу. Кое-как пригляделся – матушки мои! Склонилась надо мной такая рожа – во сне не приснится! Зубищи – во! Глазами треугольными вращает… Я как заору. А из горла – верите, нет, рев, как у динозавра из познавательной программы про мезозойскую эру. Я так и обмер. Чую, хана мне. В глазах почернело, но как-то я все-таки от страха не помер.

Очнулся во второй раз. Огляделся немножко… Лежу, скажем так, в гнезде. Вокруг меня этакие овальные шары. Только я с пейзажем пообвыкся, вдруг – крак – шарик треснул, а из шарика: морда зеленая, зубы – во, и тут опять сверху рожа: «угук, угук» и этого из яйца тащит. А второе яйцо – кряк.

Тут изловчился я, посмотрел на свою руку и все понял. Лежу я сам зеленый среди таких же зеленых, и шарахаться мне от них, в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас – тьфу, – мерзость зеленая.

Тут мамаша ко мне: «Фыр, фыр». Поди, тоже себя за разумную считает. Ну, и я ей: «Фыр, фыр». А она радуется, зубами щелкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у нее – даром, что яйца несет. Я на лапы встать – не слушаются лапы. А тут и папаша пришел. Голова между ног болтается. В гнездо сунулся – все сучья поразнес. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришел. Корешков каких-то местных нажевался.