Песах Амнуэль - Клуб убийц

Роман Бутлер был мрачен.

— Я ничего не могу доказать, — сказал он, — а твой Рувинский не хочет мне помочь. В конце концов, это означает противодействие полиции, и я запросто…

— В тебе сейчас говорит обида, — заметил я. — Подумав, ты и сам поймешь, что ничем помочь тебе Моше Рувинский не может.

— Почему? — спросил Роман.

— Потому что эти люди не создают альтернатив, и следовательно, стратификаторы Лоренсона бессильны.

— Не понимаю! — нахмурился комиссар полиции. — Они думают об убийствах. Они рассчитывают свои действия и нашу реакцию. Они…

Он, действительно, не понимал, и мне пришлось пуститься в объяснения. Чтобы читатель не последовал примеру Романа, объясняю всем — мне совершенно не нужны недоразумения.

Если вы стоите перед светофором, у вас есть две реальных возможности: перейти улицу на красный свет или остаться на месте, пока не вспыхнет зеленый. Секунду вы раздумываете и решительно идете вперед. В то же мгновение мир раздваивается, и возникает Вселенная, в которой вы стоите, ожидая зеленого светофора. Эта, альтернативная, Вселенная уже не зависит от вашего желания, у нее свои планы на будущее, но вы можете, в принципе, воспользоваться стратификатором, находящимся в Институте альтернативной истории, и поглядеть, каким станет мир лет через десять после того, как вы остановились в ожидании зеленого светофора.

Это, конечно, всего лишь пример. Что такое светофор? Фу, мелочь — возникающая альтернатива почти не отличается от нашей серой реальности, и смотреть на это неинтересно. Но ведь в жизни человека бывают моменты выбора, определяющего всю оставшуюся жизнь. И даже жизнь страны. А то и всего мира. Гитлер, к примеру, мог подумать и в припадке эпилепсии решить не нападать на СССР. Или, скажем, Рабин перед историческим рукопожатием с Арафатом. Наверняка было мгновение, когда премьер размышлял: а не послать ли этого террориста к черту? Возобладал трезвый расчет, но, если мысль о выборе вообще приходила Рабину в голову, то немедленно и возник альтернативный мир, в котором израильский премьер, сославшись на свою историческую роль, отказался от рукопожатия и уехал в Тель-Авив…

Любой выбор реализуется — либо в нашем мире, либо в альтернативном.

И я никак не мог убедить Романа Бутлера, комиссара тель-авивской уголовной полиции, в том, что его «Клуб убийц» никаких альтернативных миров не создавал и создавать не мог.

Причина, по которой Бутлер не желал понимать очевидного, была простой: Роман терпеть не мог художественную литературу.

Началась эта история в тот день, когда на сборище тель-авивских писателей-детективщиков явился некий гость, имя которого Бутлер не пожелал мне назвать. Сборище имело место в клубе писателей на Каплан N10, где авторы детективных романов обсуждали свои сюжеты, после того, разумеется, как в произведении была поставлена последняя точка. Споры писателей показались гостю настолько интересными, что через неделю он привел с собой друга. Через месяц писательские собрания посещали уже политики, ученые и даже бизнесмены. А что? Самим участвовать в процессе рождения детективного сюжета — разве это не увлекательное занятие?

Надо сказать, что писателям общество дилетантов от жанра не понравилось, да и сами дилетанты в конце концов решили, что писатели ничего не смыслят в убийствах. К обоюдному удовлетворению, сборище разделилось, и дилетанты от детектива начали собираться в клубе Гистадрута, обсуждая реальные на вид возможности убийства абсолютно реальных людей. Особой популярностью пользовался почему-то премьер-министр Бродецкий: сюжеты с участием его хладного трупа анализировались чуть ли не на каждой встрече. Обсуждались мельчайшие детали — конкретные заказчики, конкретные исполнители, время, место, оружие… В общем, забавы графоманов.

Роман Бутлер, комиссар тель-авивской уголовной полиции, думал иначе.

— Смотри, Песах, — сказал он мне однажды. — Если человек замышляет убийство, причем тщательно обдумывает детали, это значит, что возникает альтернативный мир, в котором он это убийство совершает на самом деле, разве нет? И для того, чтобы спасти от смерти многих людей хотя бы в иных альтернативах, я просто обязан это сборище разогнать. Так? Но для того, чтобы я, полицейский, мог предпринять какие-то действия, мне нужны доказательства вины. То есть — доказательства существования альтернативы, в которой, например, премьер Бродецкий был бы убит именно так, как воображали эти бездельники из клуба. Ты согласен? Но для этого я должен такую альтернативу обнаружить, а директор Рувинский не дает мне разрешения на обзор!

— И правильно делает, — сказал я, — потому что люди эти никаких альтернативных миров не создают и создать не могут.

— Вот этого я не понимаю! — воскликнул Бутлер. — Они ведь думают об убийствах! Значит, в тот момент, когда они…

— Ничего подобного, — я объяснял это Роману уже пятый раз. — Смотри сюда. Я у тебя спрашиваю: налить тебе чай или кофе. И ты задумываешься на мгновение, делаешь выбор и говоришь: кофе. Тут же мир раздваивается, и возникает альтернатива, в которой ты попросил чай. Верно?

— Именно об этом я и толкую, — мрачно сказал Роман.

— А теперь допустим, — продолжал я, — что мы мирно сидим, пьем кофе в нашей альтернативе и я вдруг спрашиваю тебя: Роман, а не убить ли нам премьера Бродецкого? Ты на миг задумываешься и отвечаешь: нет, Песах, не нужно. И ты воображаешь, что при этом возникает альтернатива, в которой ты ответил «давай», пошел и убил премьера?

— Н-ну… — протянул Бутлер, начав, наконец, понимать разницу между реальностью и художественным вымыслом.

— Не пошел бы, — завершил я свою мысль. — Ибо для любого действия, для любого реального выбора нужна причина. Чай или кофе — реальный выбор, и альтернатива возникает неизбежно. А убийство премьера для нас с тобой выбор воображаемый, и никакой альтернативы в этом случае возникнуть не может. Идея остается идеей. То же и с твоими фантазерами. Ни у кого из них нет реальной причины убивать господина Бродецкого, и потому они могут сколько угодно рассуждать о том, как лучше действовать. Альтернативы не будет. Премьер останется жив. Ясно?

— Да, — сказал Роман, подумав, и я облегченно вздохнул — скажу честно, это очень утомительное занятие: убеждать в чем бы то ни было комиссара полиции.

— Но, видишь ли, Песах, — продолжал Роман, и я понял, что радость моя была преждевременной. — Видишь ли, я ведь не знаю — возможно, у кого-то из этих людей есть причина, и есть повод? Кто гарантирует мне, что все эти люди — всего лишь графоманы?