Боб Шоу - Миллион завтра

Было раннее утро. Карев спокойно сидел за столом, не делая ровным счетом ничего.

Благодаря кислородно-аскорбиновой бомбе, принятой перед завтраком, он не чувствовал последствий похмелья, и все же какое-то едва ощутимое напряжение, легкое дрожание нервов говорило о том, что природа не дает обмануть себя так просто. Правда, он был твердо убежден, что чувствовал бы себя лучше, расплачиваясь за перепой острой головной болью и тошнотой…

Мне сорок лет, подумал он, и я уже плохо переношу это. Ничего не поделаешь, в недалеком будущем придется остыть. Он машинально коснулся щетины над верхней губой и на подбородке. Согласно господствующей моде для исправных его возраста, она была пятимиллиметровой и, когда он нажимал на нее пальцем, отклоняя вбок, пружинила почти как проволочная щетка, как ряды малых переключателей, вызывающих попеременно удовольствие, боль и умиротворение. "Вместо того, чтобы умирать, закрепись", — мысленно повторил он популярную поговорку.

Он взглянул сквозь прозрачную стену своего рабочего кабинета. Вдали, за блестящими трапециевидными зданиями города, поблескивали белизной, пульсирующей в такт ударам его сердца, Скалистые Горы. В это утро должно было выпасть много снега, но отряды управления погодой первыми вступили в дело, поэтому небо над ледовыми пропастями выглядело удивительно беспокойным. Солнечный свет пульсировал, проходя сквозь неуловимые мембраны магнитных управляющих полей, видимых благодаря заключенным в них частицам льда. В глазах утомленного Карева небо выглядело как панорама серых внутренностей.

Он повернул голову и только решил сосредоточиться на пачке перфокарт, как раздался тихий звонок телепресса.

На проекционном экране приемника появилась голова Хирона Баренбойма, председателя корпорации «Фарма».

— Вы там, Вилли? — Нематериальные глаза смотрели вопросительно, ничего не видя. — Я хотел бы с вами увидеться.

— Здесь, здесь, — ответил Карев и, прежде чем включить изображение, убрал с поля зрения перфокарты, с которыми должен был покончить два дня назад. — Чем могу служить?

Взгляд Баренбойма замер на лице Карева, потом председатель одарил его улыбкой.

— Не на волнах эфира, — сказал он. — Прошу через пять минут прийти ко мне в кабинет. Конечно, если вы можете вырваться.

— Конечно, могу.

— Отлично. Я хотел бы кое-что обговорить с вами наедине, — сказал Баренбойм, и его безволосое лицо расплылось в воздухе, оставив Карева на милость неясного беспокойства.

Председатель был настроен доброжелательно, но при этом ясно дал понять, что что-то затевает. Карев же неохотно встречался со старыми остывшими, даже в чисто дружеской обстановке. В его представлении возраст сто лет являлся границей, ниже которой еще можно было считать остывшего обычным человеком. Но если общаешься с человеком, вроде Баренбойма, который пять лет назад отметил двухсотый день рождения…

Обеспокоенный Карев встал, превратил внешнюю стену в зеркало, одернул тунику и внимательно посмотрел на себя. Высокий, плечистый, хотя и не отличающийся атлетическим сложением, с прямыми черными волосами и бледным лицом, затененным щетиной в форме испанской бородки, он выглядел совсем неплохо, хотя, может, и не как идеал бухгалтера. Но почему же он боялся разговора с остывшими, вроде Баренбойма и его заместителя Мэнни Плита? Потому что пора уже и тебе остыть, сказал внутренний голос. Время закрепиться, а ты не любишь, когда тебе об этом напоминают. Ты исправен в полном смысле этого слова, Вилли, и не в смысле исправен физически и биологически, а так, как говорят это остывшие. Просто исправен!

Поглаживая щетину и до боли вдавливая ее в кожу, Карев торопливо вышел из комнаты в секретариат. Он миновал административные машины, задумчиво кивнул головой Марианне Тоун, присматривавшей за этими электронными устройствами, и вошел в короткий коридорчик, ведущий к кабинету Баренбойма. Круглое черное окно в дверях кабинета мигнуло один раз, узнав его, после чего гладкая деревянная плита отодвинулась в сторону, и Карев вошел в большой солнечный кабинет, в котором всегда пахло кофе.

Сидящий за красно-голубым столом Баренбойм улыбнулся ему и указал на стул.

— Пожалуйста, садитесь и подождите, сынок. Мэнни скоро придет, я хочу, чтобы и он был посвящен в суть дела.

— Спасибо, господин председатель.

Сдерживая любопытство, Карев сел и стал внимательно разглядывать своего хозяина. Баренбойм был мужчиной среднего роста, с плоским, срезанным назад лбом, с выступающими надбровными дугами и вздернутым носом с раздувающимися ноздрями. С почти обезьяньей верхней частью головы контрастировали маленький деликатный рот и подбородок. Белые кисти, приводящие в порядок бумаги и перфокарты, были довольно пухлыми и безволосыми. В отличие от множества остывших ровесников, Баренбойм педантично заботился об одежде, всегда на несколько месяцев опережал моду. На вид ему сорок, хотя на самом деле уже двести, подумал Карев. Он имеет право обращаться ко мне «сынок», ибо с его точки зрения я еще не достиг юношеского возраста. Он снова коснулся щетины, и глубоко посаженные глаза Баренбойма дрогнули. Карев знал, что его жест не ускользнул от внимания и был прочитан в свете накопленного за двести лет опыта. Понял он и то, что, позволяя заметить движение глаз, Баренбойм дает понять, что читает его мысли и хочет, чтобы он знал об этом… Он почувствовал растущее давление в голове, беспокойно шевельнулся на стуле и взглянул через стену. Потревоженный серый воздух по-прежнему переваривал вьюгу, и Карев смотрел на это до тех пор, пока двери в первый проходной кабинет дали знать о прибытии вице-председателя Плита.

За полгода работы в «Фарме» Карев видел Плита всего несколько раз, обычно издалека. Этот шестидесятилетний человек закрепился, судя по его виду, в возрасте около Двадцати лет. Как и у всех остывших, лицо его было без волос, как будто его поскребли пумексом, чтобы убрать малейшие следы щетины. Всю его кожу от волос надо лбом до самой шеи покрывал однородный светлый румянец, распространявшийся даже на белки бледно-голубых глаз. Кареву пришло в голову сравнение с фигурами из комиксов, которые он видел в программах, посвященных истории литературы, карикатурист изобразил бы нос Плита одной крючковатой чертой, а узкие губы короткой, изогнутой вверх линией, отражающей натянутую веселость от какой-то неуловимой мысли, таящейся под гладким, как пластик, лбом.

Плит был одет в янтарную тунику и узкие брюки, а единственным украшением всего костюма являлся гравированный золотой брелок в форме сигары. Он кивнул головой Кареву, раздвинув при этом губы чуть шире, и занял место рядом с Баренбоймом, садясь как будто на воздух, но его поддерживал магнитный стул (модель "Королева Виктория"), вмонтированный в брюки.