Андрей Зинчук - Общий район

— Этого достаточно.

— Можно идти? — спросил тот.

— Идите, — все так же глядя в окно, разрешил Феликс.

— А пропуск?

— Ах, да!.. — следователь с неохотой повернулся. Его рука механически потянулась к столу, к лежащей в его пустом верхнем ящике пачке пустых бланков. И замерла. — Да ну вас к дьяволу! — сказал Феликс. — Идите так!

— А с ним что будет? С этим Лукой?

— Что будет с Лукой? — переспросил Феликс и, по-прежнему избегая взгляда мастера, вновь отвернулся к окну. Теперь, после такого обширного инцидента, Лука, вероятнее всего, попадет к другому следователю, и тогда всплывет уже не зачинщик убийства на площади, нет, всплывет уже он, Феликс. Именно он не сумел взять с нарушителя подписку, отпустил, чем и вызвал весь этот кавардак. Феликс очень живо представил себе насмешливые глаза Пата, пересылку… С бесконечной тоской разглядывая площадь, он отметил, что помост для президента уже установили, уже начали стекаться к нему первые любопытные из числа тех, кто ничего не смог себе придумать на вечер, кроме этого помоста, на котором вскоре будет петь и кривляться новый президент района.

— Где он сейчас?

— Дома, — с готовностью ответил мастер.

— Откуда знаешь?

— Я проследил.

Отлично. Значит, он дома. Теперь лишь бы успеть подсунуть ему дичь покрупнее!.. Феликс мрачно улыбнулся и резко отвернулся от окна. Вот тут-то и упал с подоконника и разбился этот самый дурацкий горшок с этой самой дурацкой сиреневой плесенью, и его-то теперь, после ухода мастера, разглядывал следователь в своем кабинете.

Они любили друг друга, как молодые или как новобрачные. Силы, необходимые для такой любви, оба черпали из своего одиночества, неожиданно поладив — оба оказались одного поколения и почти одного возраста: женщину выдали непластифицированные ладони. Когда утихли первые порывы сближения, она спохватилась, вытащила и выбросила пластиковую трубку, и та прилипла к стене комнаты и теперь свешивалась, как перегоревшая лампочка. Лука ничего этого не видел. Он обливался сладким любовным потом, задыхаясь и шаря руками по полу, и ладони его рук не находили прохлады. Казалось Луке, что висел он в узком пространстве между сблизившимися потолком и полом, и этот полет длился вечно, всегда. Девки, которыми он обычно обходился, так любить не умели. В их опустошенные сердца проваливалось все, даже страсть. Поэтому любили не они, любил механизм, техника, запущенная однажды машина любви. Машина любить не умеет, она может только мять, крушить, терзать и губить, поэтому Лука никогда не удовлетворялся такой любовью, не понимал ее, не чувствовал, что именно его любят, а другого, возможно, никогда уже так любить не будут! В короткие мгновения, когда он успевал о чем-то думать, он думал о том, почему теперь так презирают баб? За что их ненавидят? “Это же фон, — думал он. — Земля, по которой мы все ходим, на которой происходит и сверкает все: слава, пошлость, гений, тщеславие, доброта, удача…”

— Ты устал? — спросила Ника.

— Нет, — ответил Лука, дотрагиваясь до ее виска: под пальцами билась тонкая нервная жилка. — У тебя грудь, как у девушки.

— Это парафин, — грустно призналась Ника. — Инъекция.

— Не делай больше этого, — попросил Лука.

— Я больше не буду, — пообещала Ника и потерлась виском о его плечо. Потом погладила ему лицо. Лука замычал.

— Что? — приподнялась она на локте.

— Губа, — признался он.

— Дай я посмотрю! — она залезла языком ему под верхнюю губу.

— М-м-м!.. Не здесь, нижняя. Нижняя разбита!

— Очень больно?

— Да как тебе сказать… Пожалуй, что нет.

Губа действительно больше не болела. Ничего больше не болело. Лука успокоился.

— А что это у тебя под глазом? Будто сосудик лопнул!.. — Ника погладила пальцем ему под глазом.

— Ника!

— Что?

— Поцелуй меня в глаз!

— Говорят, это нехорошо. Говорят, после этого ссорятся.

— А мы с тобой не будем. Мы не будем ссориться. Я тебя прошу… Понимаешь, я все время вижу какие-то пальцы…

— Где? Какие именно пальцы?

— Как только закрою глаза.

— Где ты их видишь?

— Вот тут, — Лука помахал рукой перед лицом.

— Ты перестал за собой следить, старичок! — грустно сказала Ника и двумя пальцами ущемила его кожу на подбородке. — Почему ты небрит?

— Не помню, — отозвался Лука.

“Чем же они отличаются? — думал Лука. — Эта и та — единственная? И если та — единственная, то кто же тогда эта? И зачем я с ней? И кто такой я? И кто она? Мы? Эта и та — единственная. И если та — единственная, то кто же тогда эта? И зачем она?” — Лука закрыл глаза. Появились пальцы.

— Ника, пальцы! — крикнул он.

Каждый раз, когда он был с любимой женщиной, он чувствовал себя маленьким и слабым. Для того чтобы ему помочь, не стоило труда сломать его или даже убить — он был слабый человек. И в то же самое время он был сильный человек — потому что для того, чтобы ему помочь, мало было его сломать, нужно было его убить. А теперь он и сам мог убить любого. Он вспомнил рецидивиста на площади: “Теперь ему у меня не отнять ни крошки славы!”. — И вдруг улыбнулся.

— Ты что? — спросила Ника.

— Знаешь, а ведь я тебя не люблю.

— Ну и что. Я тебя тоже.

— Я люблю другую.

— И я другого.

“Ну вот, — подумал он. — Она меня даже не любит. За это я должен… ее ненавидеть?”

— Ника, — позвал он.

— Да?

— Какой я?

— Ты?

— Каким ты меня видишь?

— Ты забавный! — она опять потерлась виском о его плечо.

— А у тебя до меня было много мужчин?

— Это профессиональная тайна.

— И все же…

— Зачем тебе? Ладно, ты из них — самый сильный.

— Это правда?

— Ага.

Он скосил вниз глаза и увидел, как от смеха заколыхался ее живот, и подумал: “Я опять ее хочу. Ее или все-таки ту, другую, единственную?”.

— Ника, я опять тебя хочу! — признался он.

— Я же не против! — она крепко обняла его за плечи. — Мне кажется, что после “этого” ты становишься человеком… Ну, все. Все. Засунул — и молчи.

У него мелькнула мысль, что, может быть, все то, что он сейчас делает и делал раньше, — это просто нелегкий путь к ней, к той, единственной, писавшей ему эти проклятые письма из “Общего района” для того, чтобы он… Мысль оборвалась и исчезла, растаяла без следа.

Однако сегодня после “этого” он ощущал усталость. Не многого, видать, “это” стоит: легкое головокружение, вызванное оттоком крови к половым органам, и слабость. И еще что-то неприятное, типично мужское: например, чувствуешь, что рядом с тобой лежит чье-то теплое и даже горячее тело, и в нем, как в огромном сосуде, что-то переливается и булькает. Вот где нужна любовь, вот она для чего — чтобы не замечать! Лука почувствовал приближение настоящего сна — первого за этот день. Ему показалось, что над его головой сомкнулась тонкая прозрачная пленка, и он соскользнул в другой мир, и, самое странное, он не удивлялся увиденному, более того — хорошо понимал, как все это называется и какое назначение имеют окружающие предметы. Он узнал самого себя в пронзительно-белой вышитой по вороту рубашке, лежащим со свечой в руках в задымленной избе под образами. Глаз он не открывал, но, тем не менее, мог отчетливо разглядеть происходящее: в его ногах приткнулся маленькой черный дьяк, над правой бровью у него была шишка. Дьяк теребил листы засаленной книги, и с ее страниц пылали золотом нимбы святых. Тут же порхал сладковатый запашок ладана. В щели потолка Лука разглядел таракана, высунувшего и спрятавшего мордочку, ус, однако, он оставил торчать наружу, наверное, как и Лука, ожидая, что будет дальше. Носом в угол колдовала полоумная старуха — мать Луки. На иссохшем ее заду висела юбка в умилительных полинялых цветах. А за окном, в мутном вареве света, копошилось зелеными ветками невысокое деревце… Во сне Лука видел все то, что крутили на районной лентопротяжке из истории “Общего района”. “Отходит”, — равнодушным и скучным голосом сказал дьяк и захлопнул книгу, чтобы Лука не успел прочесть то, что в ней было написано…