Патрик О Лири - Дверь № 3

– Нет, не так, – покачал я головой. – Он нервничал, чувствовал себя виноватым. И привлекал меня на свою сторону, чтобы я не вздумал доложить матери. – Сол по-прежнему недоуменно морщился. Я вздохнул. – Мой отец пять лет не прикасался к спиртному – она заявила, что иначе бросит его. Он меня подмазывал, понимаешь?

– Вон оно что.

– Он говорил мне то, что сын хочет услышать от отца. И все это было враньем.

Мы молча смотрели на пламя в печи. Я не знал тогда, как много отцы вообще не могут сказать, о трагедии недосказанного. Теперь знаю.

– Может, и так, – тихо проговорил мой приятель. – А может иначе.

– Иначе? – Рядом с Солом я вечно выгляжу идиотом. Думаю, ему это нравится.

Он торжественно поднял пухлый указательный палец и раскатисто продекламировал одну из своих фирменных бессвязных реплик, к которым я давно уже привык:

– Не смотри на того, кто стоит за кулисами!

Я невольно рассмеялся. Он открыл заслонку печи, на нас пахнуло жаром. Внутри уже не было ничего, кроме раскаленных углей. Крупинка золы мелькнула в луче солнечного света и опустилась на куполообразную лысину Сола. Я смахнул ее, на лбу осталась тускло-серая полоска. Последний пункт в повестке дня, заключительная глава в истории наших испытаний, финал безумного путешествия, в котором я не сделал бы ни единого шага, если бы представлял, что ждет впереди. Щелкнуть бы теперь каблуками волшебных башмачков и оказаться дома, в Канзасе, то есть, в моем случае, в Детройте, и долго-долго ничего не делать, совсем ничего, пока вконец расшатанная психика не придет в норму… После бесконечной карусели, в которую превратилась наша жизнь за последний год, мне хотелось покоя, тишины, простой человеческой жизни.

– Ну что ж, все кончено, – вздохнул я.

Коротышка Сол покосился на меня и презрительно хмыкнул. Я понял, что выдал очередную глупость. Если уж взялся тасовать время, будь готов к любым неожиданностям.

– Оно еще и не начиналось, – веско бросил он, перекидывая сигару в другой угол рта. Повернулся и стал смотреть на горящие угли.

И, как всегда, оказался прав. Перемены начались в тот же вечер. Мир, который мы знали прежде, перестал существовать.

Однажды, в те времена, когда мы еще общались, мать спросила меня: «А как ты вообще сможешь узнать, что вылечил больного?» Для меня, студента-психолога, вопрос звучал довольно провокационно и вдобавок заключал в себе мощный подтекст родительского неодобрения. Кроме прямого вызова моей профессиональной гордости, в нем чувствовался естественный скептицизм набожного католика по отношению к любым попыткам духовного спасения, предпринятым в обход церкви, скрытый упрек – я тогда только что бросил семинарию, – ну и, само собой, извечное ирландское недоверие к идее мира, избавленного от страданий.

Вообще наши с матерью споры оказались идеальным вводным курсом в избранную мной профессию. Из них я понял, что главное в любой беседе – это невысказанное вслух, некий камень преткновения, вокруг которого, искусно его избегая, кружат потоки слов. Именно оно заставляет нас отрицать, обманывать и умалчивать, диктуя тем самым форму и путь развития всех человеческих конфликтов. Постепенно я привык тщательно отслеживать любые движения того невидимого балета, который мы все обречены исполнять, хотя в простоте душевной считаем, что просто разговариваем. Мне понадобились годы, чтобы научиться распутывать хитросплетения коварства, что таились в ее простых на первый взгляд фразах. Фактически она стала моим первым пациентом. Только благодаря матери я смог как следует усвоить, что человек никогда не бывает тем, чем кажется, и никогда не говорит того, что на самом деле думает, – в особенности если он вас любит.

На ее вопрос, явный и неявный, я постарался ответить достойно:

– Это наука, мама. Доктора умеют разбираться в болезнях своих пациентов. Уж как-нибудь смогу.

– Ну что ж, – вздохнула она с всепрощающим видом, – будем надеяться, что твои неудачи тебя научат.

Я думаю, что это ее «благословение» следовало бы заверить нотариально, заключить в рамочку и повесить на стену у меня в кабинете, печально известном своим беспорядком. Ни один из клиентов еще не удержался, чтобы нe проехаться насчет моего главного принципа украшения интерьера: упало – пусть лежит. Эта крайняя неряшливость закрепилась у меня еще в детстве как своеобразная декларация независимости от образцовой, почти фанатичной чистоты, которая царила в доме родителей. Так и повесить, прямо над кучами мусора и покрытым пеной аквариумом, рядом со всеми моими дипломами – официальный сертификат полного неудачника. И на визитке напечатать: Джон Доннелли, бакалавр психологии, магистр общественных наук, дипломированный психиатр, католик-ренегат, неудачник.

Короче говоря, я вот к чему веду: перед вами история моей самой крупной неудачи. Лора вошла в мою жизнь весной 1990 года. Сказать, что она была моим самым странным пациентом, значило бы ничего не сказать. То, что я ее не вылечил, вообще к делу не относится, смешно даже об этом говорить. Скажем так: она сделала для меня то, что я сам всегда надеялся сделать для своих клиентов, – полностью изменила мой образ мышления, мои чувства, всю мою жизнь. Разделила ее на два четких периода: «до Лоры» и «после Лоры». Она была далеко не единственной пациенткой, в которую я влюбился, но единственной, которую я хотел убить.

Практиковал я тогда уже пятый год. Практика – очень подходящее определение для психотерапии. В своем ремесле я всегда чувствовал себя вечным учеником-подмастерьем. Это настоящая джазовая мешанина из всевозможных наук, перепутанная, без четких критериев, требующая постоянной импровизации. Удачные пассажи, когда попадаешь в такт и наступает блаженная гармония, бывают крайне редко, а фальшивить приходится постоянно. Неудивительно, что люди смотрят на нашего брата с недоверием и побаиваются не меньше, чем зубных врачей.

Как правило, пациенты обращаются ко мне, лишь когда их проблемы достигнут некой критической массы. Обычно это потерянная работа, развод, депрессия, насилие в семье, пагубная зависимость и все такое прочее. Они являются с болью и мукой в глазах или с умоляющей улыбкой, ожесточенные или жалующиеся, растерянные или вообще не понимающие, зачем им лечиться – ведь во всем виноваты не они, а кто-то другой. Однако хуже всего тот, кто апатичен, погружен в себя и сам не осознает своих мучений. Хорошо, если он хотя бы способен признать, что больше не справляется со своей жизнью. В таких случаях я готовлюсь к тяжелой работе. Им бесполезно объяснять, что нужно покопаться в себе и отыскать первопричину, главный источник боли. Если сказать так, они просто уйдут. Я хочу помочь таким людям, наверное, больше, чем они сами хотят помощи. Потому что хорошо понимаю их. В инстинктивной попытке выжить они отгородились от жизни, силой подавили свою боль, полностью лишившись всякой надежды на радость. Я сам побывал там и могу сказать им, что выход существует. Радость и страдание вовсе не исключают друг друга, потому что они проистекают из одного источника. Если его заткнуть, боль станет меньше, но света вы не увидите больше никогда.