Елена Сенявская - Гроза на краю Вечности

Оглушенный, контуженный, выбрался лейтенант из завала и огляделся. Застава была мертва. Расстреляна в упор, добита немецкими штыками. И он, лейтенант Звягин, — последний ее защитник, единственный, кто уцелел.

Рядом, у входа в блокгауз скорчился политрук, вокруг головы растеклась кровавая лужица, но рука по-прежнему цепко держала пистолет. Звягин с трудом разжал мертвые пальцы, забрал оружие. Проверил обойму — осталось два патрона. Усмехнулся невесело: Повоюем еще…

Через изрытый снарядами двор, шатаясь, побрел к развалинам флигеля, — сам не зная, зачем. Переступил порог, рискуя быть раздавленным внезапно рухнувшей балкой. Артиллерия постаралась: вывороченные взрывом двери, на полу — битые стекла, обломки кирпича, в углу слабо тлеет куча тряпья… Жалобно хрустнула под сапогом патефонная пластинка, и он, вздрогнув, сделал шаг в сторону, словно боялся причинить ей боль… Оглянулся, обвел руины долгим ищущим взглядом — и замер, хрипло дыша: прямо перед ним, на иссеченной осколками стене, целехонько, висело зеркало, и оттуда отчаянно и нежно смотрели на Звягина знакомые девичьи глаза жемчужно-серого цвета.

— Ну, здравствуй! Вот мы и свиделись… Во второй и последний раз…

Вымученная улыбка скользнула по губам лейтенанта, да так и застыла, не успев превратиться в крик. В оконном проеме внезапно вырос солдат в грязно-сером мундире, с рукавами, закатанными до локтей. Автоматная очередь ударила Звягину в спину, отбросила к стене. Мир опрокинулся, раскололся на части, рассыпался крошевом кирпича. И лицо в зеркале стало медленно таять, затягиваясь розовой дымкой, густой и липкой, как кровь…

В сумерках на заставу пришли женщины из соседней деревни, а с ними — жены пограничников, нарушившие суровый приказ уходить в тыл. Молча, без слез, хоронили убитых — там, где настигла их смерть.

Звягина нашла Нина. Он лежал навзничь, лицом к небу, видневшемуся сквозь разбитую кровлю, — на том месте, где целовались вчера. Но глаза ее и теперь остались сухими, как у мамы, хоронившей отца. Это потом, много дней спустя, они снова научатся плакать. А сегодня сил хватило только на то, чтобы снять со стены зеркало и завернуть в платок, унести с собой — последний осколок их довоенной жизни…

Сумерки за окном. Лето, конец июня.

С зеркалом в дрожащих руках сидит у стола Маринка. Озорные глаза повзрослели, состарились на тысячу лет. Словно не бабушка, а она прошла через все это. И смотрит на нее из Вечности, из горького сорок первого, Юра Звягин, застенчивый лейтенант…

Ну вот, рюкзак упакован: спички, соль, буханка черного хлеба, банка тушенки, мыло, перочинный нож, шерстяные носки, смена белья… Кажется, ничего не забыла. И вид, как у заправского грибника, — только корзины не хватает. Да и странное время для грибов — конец ноября… Ну все, пора. Надо бы присесть перед дорогой — путь неблизкий, даже в один конец. Что-то знобит… Но отступать поздно. Сама так решила, никто не заставлял.

Квартиру — на замок, ключ — в почтовый ящик. Теперь бегом на автобус: не опоздать бы к электричке…

Успела. Вскочила в вагон — чуть дверью не прихлопнуло. Забилась в угол у окна, в обнимку со своим рюкзаком. На соседней скамье — трое парней, гитара тренькает. На меня поглядывают с ухмылочкой. Еще бы! Чучело чучелом: ватник, ушанка, кирзачи по колено — Собралась Дуня на ярмарку… Черт с ними, пусть себе зубоскалят. Через три часа я о них и не вспомню. В одном поезде едем, только в разные стороны. Нас даже попутчиками не назовешь…

Монотонно стучат колеса, за окном — то ли дождь, то ли снег, мелькают продрогшие деревеньки. Скоро Звенигород.

От станции — час езды на автобусе, потом пешком через лес — и вот он, пункт назначения — старый полуразрушенный блиндаж. Земляная насыпь, бетонные плиты и черный провал входа, как врата в преисподнюю… Страшно-то как, Господи! Ну кто меня сюда звал?!

Все началось в восьмидесятом году, во время Московской Олимпиады. Отцу на работе как инвалиду войны выделили путевку в пансионат Звенигородский — на двадцать четыре дня. И мы всей семьей отправились отдыхать. Было мне тогда тринадцать лет, характер я имела почти мальчишеский, поэтому очень скоро не осталось ни одного окопа, траншеи или воронки в окрестностях, которые я не обследовала бы самым тщательным образом, собрав — на зависть школьным приятелям — солидную коллекцию осколков и стрелянных гильз. К тому же на дне окопов густо росла земляника, создавая дополнительный стимул моей следопытской деятельности.

Но вот что странно: первая и самая главная моя находка — старый блиндаж — вызывала во мне чувство куда более сильное, чем обычное любопытство, — чувство тревоги и неизвестности. Это оно мешало спуститься вниз по крутым ступеням в темное, гнилое отверстие. Это оно удерживало меня наверху, на лесной поляне, где солнце золотило стволы корабельных сосен, а густая трава доходила почти до пояса. Рядом лениво гудели шмели, стрекотали кузнечики, запах цветов и хвои кружил голову. А оттуда, из глубины, тянуло сыростью и тяжелым холодом, как из могилы. И казалось, стирается зыбкая грань между прошлым и настоящим, и слышны далекие выстрелы, словно где-то еще гремит, не умолкая, давно оконченный бой…

Это был не просто блиндаж. Это была моя тайна. Тайна, в которую я так и не решилась войти. Может быть, потому, что уже тогда понимала — там, внутри, ничего нет. И боялась разрушить иллюзию, хрупкую веру в чудо. Или знала, как знаю сейчас, что чудеса происходят с теми, кому они нужнее всего… Я была беззаботна и счастлива и не имела причин заглядывать в старый блиндаж. Прошлое пугало меня. Оно и теперь пугает. Но сегодня причина есть, и она сильнее тревоги и страха…