Дашук Алена - Срамной колодец

– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?

Настасья не ответила, нахмурилась.

– Ешь, давай! Пойдём скоро.

– Куда?! – оторопел я, глянув за окно.

Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.

– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.

Не знаю, что заставило меня обуть вдоволь нахлебавшиеся грязи ботинки и отправиться за старухой. Отчасти любопытство, отчасти уверенность, с которой Настасья говорила о необходимости пути. Мы долго петляли по зарослям, выбирались на лесные тропинки. Пару раз преодолевали коварные поляны, на поверку оказывающиеся болотами.

– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку.

Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения, точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал.

Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.

– Вот он, – глухо сказала старуха.

Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.

– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.

– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.

– Чего крикнуть?

– Да хоть ау. Он тебе ответит.

– Кто?!! – в голове помутилось. Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!

– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.

Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра.

Было жутковато и холодно. Чтобы согреться, я курсировал со своей масляной лампой вокруг колодца. В висках монотонно стучало пушкинское:

Отвернувшись от обступивших меня стволов, я уставился в колодезный зев. В глубине сверкнуло отражение огня. Я запустил в него веткой. Скучавший в колодце огненный призрак игру поддержал – встрепенулся, побежал оранжевой, тёплой рябью. Семенящее по водной глади пламя казалось живым. Какая-никакая, а компания. Я лёг животом на край колодца и окликнул приплясывающую во мгле искру:

– Эй!

И мне ответили…

Этот голос я годами старательно хоронил под мусорными кучами суеты, забрасывал комьями случайных лиц, трамбовал чёрными валунами запоев. И вот, когда мой многолетний труд, вроде бы, начал приносить плоды, он оказался сизифовым. Пробивающиеся ростки клятой памяти вывернули корнями наружу взлелеянное забвение. Выходит, я не похоронил прошлое, я его посеял. И что сейчас взойдёт на моей щедро унавоженной жизни? Боюсь, ничего хорошего.

Я попятился…

Острую тоску жены по тому, кого никогда не существовало, я не понимал. Наконец, пройдя девять кругов ада (клиники, подпольные и "очень платные" врачи, нахваливаемые подружками знахарки), Людмила заявила:

– Нам надо усыновить ребёнка.

Это не было предложением. Это было решение, взращенное на ускользающих надеждах и обильно политое слезами отчаяния. Я не разделял боль Людмилы, но искренне ей сочувствовал, поэтому согласился.

Кнопке исполнилось четыре. Она была странная.

– Девочка поступила недавно. – Рассказывала Кнопкину историю директор детского дома Валентина Георгиевна. – Мать пьющая, родительских прав лишена. Ребёнок крайне запущен, отстаёт в развитии. Не имея педагогического опыта, вам с ней не справиться.

Она ещё много чего говорила, но Людмила упёрлась.

– Я увидела её и поняла – это моя дочь!- твердила она.

Я ничего такого не чувствовал, но положился на женскую интуицию.

Кнопку мы забрали – безмолвную, скомканную, с прилипшим к ней штопаным-перештопаным плюшевым медведем.

Она существовала под одной крышей с нами уже год. Детскую мы завалили пушистыми зайцами, заставили разнокалиберными куклами. Полки наших шкафов прогнулись под книгами о воспитании дошколят. Людмила уволилась и полностью отдалась столь желанному для неё делу.

Вот только это мало что изменило.

Кнопка по-прежнему сидела в углу, погружённая в понятный только ей разговор с облезлым медведем. Она едва заметно шевелила губами, не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечала, лишь вскидывала немые иконы глаз и крепче прижимала к груди игрушку. Чистенькие зайцы скучали невостребованные.

Приходя с работы, я стал заставать жену в слезах.

– Она делает всё, что я ей говорю, но молчит, – жаловалась Людмила. – Мне кажется, у неё аутизм.

– Она же реагирует… – сомневался я. – Психолог тоже ничего такого не ставит.

Я хорохорился, но отстранённость Кнопки стала пугать и меня. В её зрачках чудился не отражённый свет лампы, а непостижимая простым смертным даль. Кнопка жила в недосягаемых измерениях, в которые допускался только дурацкий медведь.

Как-то раз Кнопка привычно ворожила над своим набитым ватой любимцем. Я присел рядом и осторожно тронул её за плечо. Она отпрянула и, как всегда, уставилась на меня вдовьими глазами.

– Как его зовут? – спросил я, кивая на прильнувшее к груди девочки страшилище.

По лицу Кнопки скользнул солнечный зайчик.

– Бока, – шепнула она. Я вздрогнул. Это был ответ на мой вопрос.

Так уродец Бока вошёл и в мою жизнь.

А вот Людмиле пробиться в наш тесный мирок никак не удавалось. Единственная фраза, которой Кнопка одаривала её: "Я больше не буду". Стоило жене подняться, чтобы вытереть со стола пролитое Кнопкой варенье, девочка частила своё заклинание, зарываясь носом в спасителя Боку. То же повторялось, если Кнопка что-то роняла или, падая, пачкала одежду. Когда жена пыталась приласкать её, маленькая дикарка цепенела, глаза распахивались, в воздухе повисала прежняя молитва. Щитом выставленный Бока упирался пуговичным взором в лоб Людмилы. Мы давно поняли, в чём дело. Не представляли только как сумела мать вселить в ребёнка подобный ужас перед женщиной…