Ричард Матесон - Тест

— У тебя часы отстают! — произнес Том с неожиданной яростью.

Лэс задержал дыхание и поглядел на часы. Две с половиной минуты.

— Три минуты, — сказал он, надавливая на кнопку.

Том в остервенении отбросил карандаш.

— Тьфу. Все равно дурацкое задание. — Голос его сделался мрачен. — И ничего не доказывает. Ничегошеньки.

— Хочешь выполнить задания с деньгами, папа?

— А они следующие по списку? — спросил Том подозрительно и для виду сощурился на бумаги.

— Да, — солгал Лэс, зная о плохом зрении отца, хоть тот и отказывается признавать, что ему нужны очки. — Нет, погоди-ка, перед ними есть еще одно, — прибавил он, решив, что оно будет несложным для отца. — Здесь просят сказать, который час.

— Какой дурацкий вопрос, — проворчал Том, — Что они себе…

Он с раздражением протянул руку, взял часы и бросил беглый взгляд на циферблат.

— Десять пятнадцать, — усмехнулся он.

— Но ведь сейчас одиннадцать пятнадцать, папа, — не успел остановить себя Лэс.

Том на мгновение замер, как будто бы его ударили по лицу. Потом он снова поднял часы и уставился на них, губы его кривились, и Лэс забоялся, что отец начнет сейчас настаивать на десяти пятнадцати.

— Ну да, я это и хотел сказать, — отрезал Том. — Просто оговорился. Разумеется, одиннадцать пятнадцать, дураку понятно. Одиннадцать пятнадцать. Часы плохие. Цифры слишком близко стоят. Надо их выбросить. Вот…

Том сунул руку в карман жилета и вытащил золотые часы.

— Вот это часы, — с гордостью произнес он. — Показывают точное время уже… шестьдесят лет! Вот настоящие часы. Не то что эти.

Он с презрением бросил часы Лэса на стол, они упали циферблатом вниз, и стекло треснуло.

— Следи по этим, — быстро сказал Том, чтобы скрыть смущение. — Они всегда идут точно.

Он избегал взгляда Лэса, смотря вниз, на часы. Рот его сжался, когда он открыл заднюю крышку и взглянул на фотографию Мэри. На снимке ей было чуть за тридцать, прелестная, с золотистыми волосами.

Слава богу, ей не нужно проходить эти тесты, думал он, хотя бы от этого она избавлена. Том ни за что не поверил бы, скажи ему кто-то, что он будет считать удачей гибель Мэри в пятьдесят семь в автокатастрофе, но тогда еще не было этих тестов.

Он закрыл часы и отложил в сторону.

— Давай я возьму твои часы, — сварливо произнес он. — Поищу тебе завтра приличное… э… стекло.

— Все нормально, папа. Это всего лишь старые часы.

— Все нормально, — передразнил Том. — Все нормально. Просто дай их мне. Я подышу тебе хорошее… стекло. Такое, которое не разобьется, не разобьется. Просто дай их мне.

Затем Том выполнял задания с деньгами вроде: «Сколько четвертаков в пятидолларовой купюре?» или «Если из доллара вычесть тридцать шесть центов, сколько мелочи у вас останется?»

Отвечать нужно было письменно, и Лэс сидел, засекая время. В доме было тихо, тепло. Все казалось совершенно нормальным и обыкновенным, когда они вдвоем сидели здесь, а Терри шила в гостиной.

В том-то и состоял ужас.

Жизнь текла как обычно. Никто не заговаривал о смерти. Правительство рассылало письма, и люди проходили тесты, тех, кто проваливался, просили явиться в государственный центр на инъекцию. Закон действовал, уровень смертей был стабильным, популяция поддерживалась на определенном уровне — все официально, анонимно, без криков и сожалений.

Но ведь убивали людей, которых кто-то любил.

— И нечего тебе смотреть на часы, — сказал отец, — Я вполне могу справиться с этими вопросами без того, чтобы ты… смотрел на часы.

— Папа, экзаменаторы будут смотреть на часы.

— Экзаменаторы — это экзаменаторы, — отрезал Том, — Ты же не экзаменатор.

— Папа, я пытаюсь помочь те…

— Хорошо, так помогай же, помоги мне. Не сиди здесь, таращась на свои часы.

— Это твой тест, папа, а не мой, — начал Лэс, гневный румянец вспыхнул на лице. — Если…

— Мой тест, да, мой тест! — внезапно разъярился отец. — И похоже, все вы его ждете не дождетесь? Все ждут этого… этого…

Слова опять подвели его, сердитые мысли громоздились в мозгу.

— Не надо кричать, папа.

— Я не кричу!

— Папа, мальчики спят! — внезапно вмешалась Терри.

— Мне плевать, если…

Том неожиданно замолчал и откинулся на спинку стула, карандаш незаметно выскользнул из пальцев и покатился по скатерти. Том дрожал, впалая грудь поднималась и опадала толчками, руки на коленях неукротимо тряслись.

— Хочешь продолжить, папа? — спросил Лэс, проглотив обиду.

— Я не прошу многого, — бормотал, обращаясь к самому себе, Том. — Не прошу многого от жизни.

— Папа, будем продолжать?

Старик оцепенел.

— Если у тебя есть на это время, — произнес он размеренно, с достоинством. — Если у тебя есть время.

Лэс взглянул на бумаги с заданиями, пальцы быстро переворачивали сшитые листы. Психологические вопросы? Нет, их он задавать не будет. Как можно спрашивать своего восьмидесятилетнего отца о взглядах на секс? Своего сурового отца, самым безобидным замечанием которого было бы «непотребство».

— Ну так что? — повысив голос, спросил Том.

— Да вроде ничего не осталось. Мы уже почта четыре часа занимаемся.

— А что на тех страницах, которые ты пропустил?

— Там почти все касается… медосмотра, папа.

Он увидел, как сжались губы отца, и испугался, что тот снова будет спорить. Но все, что сказал его Том:

— Добрый друг всегда поможет. Добрый друг.

— Папа…

Голос Лэса сорвался. Нет смысла говорить. Том прекрасно знал, что доктор Траск не сможет выправить хорошего заключения о здоровье и в этот раз, как делал это для всех предыдущих тестов.

Лэс понимал, как испуган и уязвлен старик, ведь ему придется снимать одежду и стоять перед врачами, которые будут тыкать в него, выстукивать, задавать оскорбительные вопросы. Он знал, как отца страшит тот факт, что, когда он будет одеваться, за ним станут подглядывать в глазок, делая пометки в карте по поводу того, насколько хорошо ему это удается. Он знал, как боится отец того, что, когда он будет есть в государственном кафетерии в перерыве (а тест длится весь день), на него будут устремлены чьи-то глаза, отмечающие, не уронил ли он вилку или ложку, не опрокинул ли стакан, не закапал ли соусом рубашку.

— Они попросят тебя написать свое имя и адрес, — сказал Лэс, надеясь отвлечь мысли отца от медосмотра: старик всегда гордился своим почерком.

Делая вид, что это не доставляет ему ни малейшего удовольствия, старик взял ручку и начал писать. Я их всех одурачу, думал он, пока ручка скользила по бумаге, оставляя сильные, уверенные линии.