Зенна Хендерсон - Я верю... (Ребенок, который верил)

После перемены Дисмей позволила себе расслабиться на короткое время, когда она думала, что я не смотрю. Этого времени хватило ей для того, чтобы провести красным карандашом на бумаге две очень тонкие линии. Затем она просто сидела и таращила на них глаза, видимо, потрясенная результатом своих усилий. Скорее всего, она никогда до этого не держала в руках цветного карандаша.

Пришло время ленча, и в столовой она с минуту смотрела в свою тарелку широко открытыми глазами, а потом, зачерпывая ложкой и пальцами, съела все с такой быстротой, что чуть не подавилась.

— Хочешь еще? — спросила я.

Дисмей посмотрела на меня так, будто я сошла с ума, задавая такой нелепый вопрос. На середине третьей порции она несколько сбавила темп. Теперь, при взгляде на меня, на ее тонкой щеке появлялось какое-то трепетное движение. Это могло быть началом улыбки. Донна показала ей, куда отнести грязную посуду, и отвела на площадку для игр.

В этот первый день, после ленча, она в конце концов нарисовала картину — удивительно зрелую, — изображавшую три шатающихся тарелки, полных еды, и кривобокий пакет с молоком, из которого торчала огромная соломинка. По настоянию Донны, она взяла свой красный карандаш и внизу, у края листа, тщательно скопировала с бумажки, на которой было написано ее имя, буквы «Ди», но когда «с» оказалось повернутым наоборот, она прикрыла его все тем же быстрым, виноватым движением руки и просидела неподвижно до конца уроков.

Мысль о Дисмей не оставляла меня и после того, как в этот день дети разошлись. Я привыкла к оробевшим, ушедшим в себя детям, до отчаяния напуганным приходом в новую школу, но мне никогда не приходилось сталкиваться с таким сильным проявлением этого, как у Дисмей. Ни слова, ни смеха, ни улыбки, ни даже слез. И такая осторожность — и при этом мать назвала ее доверчивым ребенком! Но в таком случае есть доверчивость и доверие. Доверие тоже может быть негативным. Вполне возможно, Дисмей больше всего верила в то, что нельзя верить в добро, — исключая, быть может, три тарелки, полные до краев едой, и красный карандаш. Ну что ж, для начала не так уж плохо!

На следующее утро я почувствовала себя несколько увереннее. В конце концов, вчерашний день был для Дисмей первым днем в новой школе. Точнее, это был вообще ее первый школьный день. А дети удивительно легко приспосабливаются к новой обстановке, как правило.

Я огляделась вокруг в поисках Дисмей. Долго искать ее не пришлось. Банни и Майкл загнали ее в угол возле дверей нашего класса. А ведь я должна была предвидеть это! Банни и Майкл были в этом году для меня источником постоянного раздражения. По отдельности они были живыми, способными детьми, намного превышающими средний уровень практически во всем. Но вместе! Вместе они были как уксус и сода, вдохновляя друг друга на самые дьявольские проказы, какие только могут изобрести два шестилетних мальчика. Они, как кремень и огниво, высекали искры, от которых начинал полыхать самый большой пожар несчастий, с которым я когда-либо сталкивалась. Недавно, после пребывания в Периоде Огульного Противодействия, они впали в Младенческий Период, сопровождающийся сосанием большого пальца, младенческим сюсюканьем и младенческим же ревом без единой слезинки — шумом, издаваемым с той же силой, с какой другие дети подражают реву реактивного самолета, грохоту шестизарядного револьвера или трескотне автомата.

Эти двое не видели, как я подошла, и я постояла за ними с минуту, любопытствуя, что же они так быстро придумали, чтобы досадить Дисмей.

— Это электрические розги, и они специально для девочек, — серьезно изрекал Банни.

— Ты становишься во весь рост на качелях, а электрические розги специально для девочек, которые становятся на качелях, — хладнокровно подлил масла в огонь Майкл. —

И они здорово больно бьют.

— Они могут даже убить тебя, — с удовольствием сказал Банни.

— До смерти, — добавил Майкл, делая круглые глаза и скашивая их слегка в сторону Банни, чтобы обменяться с ним своей радостью.

Дисмей подняла одно плечо и провела дрожащей рукой по щеке.

— Я не знала… — начала она.

— Конечно, она не знала, — сурово сказала я. — Банни и Майкл, ну-ка, марш в комнату!

Я отперла дверь и загнала их туда. Потом я обняла неподвижную Дисмей за плечи. Сквозь тонкое платье и жиденькую плоть можно было ощутить ее косточки.

— Это не так, Дисмей, — сказала я. — Нет никаких электрических розог. Такого вообще не существует. Они просто дразнили тебя. Но у нас действительно есть правило — не вставать во весь рост на качелях. Ты можешь выпасть и разбиться. Вот сюда идет Донна. Ты пойди поиграй с ней, и она расскажет о наших правилах. И не верь Банни и Майклу, когда они говорят тебе что-нибудь плохое. Они просто пытаются дурачить тебя.

Войдя в комнату, я предстала перед двумя грешниками, не испытывающими ни малейшего угрызения совести.

— Вы плохо поступили по отношению к Дисмей, — сказала я. — А ведь она наша новая ученица. Неужели вы хотите, чтобы она подумала, что мы тут, в нашей школе, все такие злые?

Они не удостоили меня ответом, если не считать тонкого хихиканья Банни, к которому он обычно прибегал, когда чувствовал некоторую растерянность.

— Кроме того, вы ведь сказали ей неправду.

— Мы просто играли, — сказал Майкл, обмениваясь косыми взглядами с Банни.

— Говорить неправду — не лучший способ позабавиться, — напомнила я им.

— Мы просто играли, — повторил Майкл, в то время как Банни обратился за помощью к своему большому пальцу.

— Но Дисмей не знала, что вы только играли, — возразила я. — Она думала, что вы говорили правду.

— Мы только играли, — сказал Банни, не вынимая палец изо рта.

После того, как мы обсудили этот вопрос еще и еще раз, я сурово отправила их из комнаты. Эта парочка с визгом побежала прочь. На бегу, держась за свои джинсы пониже спины, они выкрикивали:

— Мы получили взбучку! Электрическими розгами! Ой-ой! Ой-ой!

Сердце мое упало. У меня возникло предчувствие, что Младенческий Период готов уступить свое место Периоду Насмешек Над Дисмей.

Дисмей медленно входила в жизнь класса. Она начала работать вместе с классом, с легкостью догнав детей, пришедших в школу за месяц до нее. Одним махом расправившись с долгими и краткими гласными, она настигла нас на первых согласных. Дисмей показала способности к рисованию и живописи. Арифметика и чтение ровным потоком вливались в нее — и оставались там, вместо того, чтобы ослабевать и уходить, как это бывает со многими детьми. Но вся классная работа тускнела и становилась для Дисмей пустяком по сравнению с чудом того часа, когда я читала им сказки. Именно после первых нескольких чтений сказок, которые я устраивала сразу после обеденного перерыва, мне стало ясно, что имела в виду мать Дисмей, назвав ее доверчивым ребенком.