Владимир Аренев - Душница

Конечно, охраняли. Сразу за вертушками установили рамки, всех пропускали только через них, отдельно досматривали вещи. На выставку ты идёшь или просто проведать родных — значения не имело.

Лебедю пришлось объяснять, что эти бумаги в Сашкиной сумке — его, Лебедя, проект, ну, не весь, отдельные фрагменты, что он, Лебедь, изучает историю душницы, вот решил заодно кое-что уточнить, справиться, так сказать, на месте, а вы чего подумали, я шпион, что ли, а может, этот… подрыватель какой-нибудь, террорист?.. нет, это всего лишь бумаги, хотите, я покажу что где, я могу…

Он говорил так долго и путанно, с таким занудным, чисто грищуковским выражением лица, что пожилой лысоватый охранник, не выслушав до конца, махнул рукой — проходи мол.

Настя сразу же достала подписанную родителями бумагу. Лысоватый пробежал глазами документ, внимательно поглядел на Настю:

— Значит, проведать брата? А это, значит, ваши друзья?

Настя сдержанно кивнула.

— Ну, молодцы, молодцы. Это правильно.

Охранник показал узловатым пальцем на рюкзачок:

— Открой-ка.

Он заглянул внутрь, но тем и ограничился.

— Следующий!..

— Зачем ты приволок эти чертежи? — прошипел Сашка, когда они отошли подальше. Вестибюль напоминал предбанник какого-нибудь необъятного вокзала: куча народу, все куда-то спешат, теряют друг друга, малышня вопит или, путаясь под ногами, играет в догонялки. Одно утешало: здесь никому и в голову не взбрело бы их подслушивать. — Ты чуть всё не испортил!

Лебедь молча кивнул. Это был плохой признак: значит, что-то и впрямь не так.

— Понимаешь, Турхтун, мне всё время кажется… это смешно, я знаю, но я ещё вчера вечером…

— Ну!..

— По-моему, мы что-то упустили.

— Что именно?

— В этом всё и дело: никак не соображу.

— Слушайте, — вмешалась Настя, — может пойдём уже?

Вместе со всеми они погрузились в лифт и поехали наверх. Было душно и тесно, Сашка всю дорогу косился на рюкзачок, чтобы никто его не придавил.

С пересадками добрались до сотого.

— Куда дальше?

— Идём, я проведу, — Лебедь уверенно зашагал вперёд, словно здесь родился и вырос. Коридор-дуга весь был увешан плакатами, рекламировавшими выставку. Изредка попадались хранители в одинаковой — белое с алым — униформе. Один вежливо, но настойчиво спросил, не потерялись ли они, и потом долго смотрел им вслед.

Наконец за очередным поворотом обнаружился проход на балкон: высокие створки дверей, забранные двойным стеклом. По ту сторону виднелся кусочек неба, весь в строительных лесах.

Рядом с дверьми висела табличка: «Закрыто на ремонт. Просим прощения за временные неудобства».

— Ничего, — пробормотал Лебедь. — Это ничего. У них тут такое всегда, не угадаешь. Сейчас поднимемся повыше и найдём подходящий сектор…

Они обернулись, чтобы идти к лифту, и нос к носу столкнулись с хранителем — тем самым, слишком внимательным.

— По-моему, вы всё-таки заблудились, молодые люди, — холодно произнёс он. Хранитель был тощий и плешивый, с угловатым подбородком и острым носом. Говорил он, чуть склонив голову набок и раздувая ноздри; то ли прислушивался к чему-то, то ли принюхивался. — Позвольте узнать, где ваши родители?

— Мы здесь без родителей, и у нас есть разрешение. — Настя протянула ему бумагу, хранитель дважды прочёл, сложил лист и велел. — Ступайте за мной. Вы ошиблись по крайней мере на сотню этажей.

Документ так и не отдал.

За его спиной Сашка с Лебедем переглянулись, Лебедь пожал плечами, мол, а что делать, пусть ведёт. Сашка готов был согласиться: балконы на двухсот-каком-нибудь тоже имеются — так не всё ли равно.

Хранитель препроводил их на соответствующий этаж, отвёл к своему коллеге, сидевшему за стойкой, и вручил тому бумагу от Настиных родителей.

— Будьте добры, позаботьтесь о детях.

Круглолицый за стойкой скупо кивнул:

— Всенепременно.

В нём было что-то от младенца: то ли гладкая кожа, то ли пристальный всепонимающий взгляд. Хранитель склонился над компьютером, тонкие пальцы едва коснулись клавиатуры…

Сашка стоял ни жив, ни мёртв. Отовсюду звучали голоса, тысячи голосов. Кто-то пел, кто-то хохотал, кто-то умолял принести ему земляники, свежей, свежей земляники!.. Каждый слышал только себя, но вместе они сливались в сложную, слаженную мелодию. На сотом ничего подобного не было: только слабое одиночное бормотание.

Конечно, подумал Сашка, те, кто на сотом, умерли-то когда!.. А эти вот — совсем недавно.

Он видел, как растерянно вздрогнула Настя. Вспомнил собственные ощущения, когда впервые услышал эти голоса, и взял её за руку, успокаивающе пожал.

Лебедь стоял рядом, весь напружиненный, испуганный.

— Что это? — спросил одними губами.

Сашка не успел ответить. Хранитель вышел из-за стойки, аккуратно прикрыл за собой дверцу.

— Обождите, я сейчас принесу.

Он направился в один из проходов между стеллажами.

— Всё в порядке, — шепнул Сашка. — Это нормально, это тут всегда так.

И вдруг дед запел.

Нет, это не было песней в буквальном смысле: никаких отчётливых слов, ничего такого. Просто мотив — мощный, гордый, бунтарский.

Смысл и так был понятен: я не сдамся! что бы ни случилось, что бы ни сделали со мной — это меня не сломает!

Мелодия, которую Сашка слышал по ночам, была только тенью нынешней песни, её блёклым подобием. Он словно наяву увидел деда молодым — ещё на полуострове, ещё верящим в идеалы повстанцев. Это был их гимн, песня, с которой они шли в бой. Песня, с которой умирали.

Почему дед пел её сейчас? Догадался ли он, где находится? Услышал ли голоса других? Или это просто было недолгое просветление сознания, уже столько месяцев запертого в шаре?

Сашка не знал.

На мгновение в душнице сделалось тихо — так тихо, что было слышно, как шаркают тапочки хранителя, ушедшего за шаром.

Потом тишина взорвалась голосами. Это было похоже на шум прибоя. Или на рёв болельщиков в последние минуты финального матча. Теперь они кричали в два, в три, в десять раз громче, чем прежде. Плакали, смеялись, по-прежнему просили принести свежей земляники. Кого-то звали, рыдая то ли от счастья, то ли от безнадёги. Проклинали всех на свете. Захлёбывались от восторга.

Дед пел.

Мигнула и загорелась ярче лампочка над постом дежурного. Где-то вдалеке коротко и зло рявкнул звонок — раз, другой, третий. Захлопали двери, раздалось шлёпанье подошв — и к посту из лабиринта стеллажей стали выбегать хранители. Их оказалось неожиданно много, Сашка попятился и слишком поздно сообразил, что теперь-то всё кончено. Сейчас они вычислят, откуда доносится голос, сейчас всё раскроется.