Артур Кларк - Город и звезды

Земле. Но не Элвину.

Комната была затемнена. Лишь одна из стен сияла наплывами и потоками цветов, переливавшимися в согласии с бурными грезами Элвина. Отчасти образ удовлетворил его — он просто влюбился в парящие горные цепи, вздымающиеся над морем. В этих возносящихся линиях были мощь и величие. Он долго разглядывал их и наконец загрузил в блок памяти визуализатора, чтобы сохранить на время работы над остальной частью картины. Тем не менее нечто неясное все время ускользало от него. Вновь и вновь он пытался заполнить пустые места. Прибор считывал сменяющиеся образы из его сознания и воплощал их на стене. Ничего путного не выходило. Контуры были расплывчатые и неуверенные, цвета грязные и унылые. Но, разумеется, и самый волшебный инструмент не был в состоянии помочь в поисках цели, неясной самому творцу.

Бросив свои труды, Элвин мрачно уставился на прямоугольник, который он старался заполнить прекрасными образами. Тот был на три четверти пуст. Поддавшись внезапному импульсу, он удвоил размеры уже созданного наброска и сместил его к центру картины. Но нет — это было бы слишком легким решением. Вся соразмерность исчезла. Хуже того — изменение масштаба выявило дефекты конструкции, отсутствие уверенности в этих на первый взгляд смело очерченных контурах. Все надо было начинать сначала.

— Все стереть, — приказал он машине.

Потухла голубизна моря, горы рассеялись подобно туману, и осталась лишь чистая стена. Словно и не было их никогда, словно они ушли в то забвение, что поглотило все моря и горы Земли еще за века до рождения Элвина.

Комнату вновь залил свет, и сияющий прямоугольник, на котором отображались видения Элвина, слился со своим окружением, превратившись в одну из стен. Но действительно ли это были стены? Любому, не знакомому с такими местами, это помещение показалось бы странным. Оно было абсолютно пустым, полностью свободным от мебели. Казалось, что Элвин стоит в центре сферы. Стены не отделялись от пола и потолка каким-либо заметным образом. Глазу не на чем было задержаться; зрение не могло подсказать, простирается ли окружающее Элвина пространство на метры или на километры. Возникало трудно преодолимое желание идти вперед с вытянутыми руками, чтобы нащупать реальные границы этого необычайного помещения. Но именно такие комнаты и были домом для большей части человечества на протяжении значительного отрезка его истории. Элвину было достаточно сформулировать соответствующую мысль, чтобы стены превратились в окна с видом на любую точку города. Еще пожелание — и вечно скрытые машины заполнили бы комнату спроецированными изображениями любой необходимой мебели. И за последний миллиард лет вряд ли кто интересовался, реальны ли эти изображения. Уж во всяком случае они были не менее реальны, чем так называемое твердое вещество. А когда нужда в них отпадала, они снова возвращались в призрачный мир Банков Памяти города. Как и все прочее в Диаспаре, они никогда не изнашивались — и оставались бы вечно неизменными, если только хранимые образы не уничтожались сознательно. Элвин как раз частично перестраивал свою комнату, когда в его ушах раздался звук колокольчиков. Он сформулировал в уме сигнал разрешения, и стена, на которой он только что рисовал, вновь растворилась. Как он и ожидал, за стеной стояли родители, а чуть поодаль — Джезерак. Присутствие наставника указывало, что это не обычный семейный визит. Но и об этом он знал заранее. Иллюзия была идеальной и не исчезла, когда Эристон заговорил. Элвину было хорошо известно, что в действительности Эристон, Этания и Джезерак разделены многими километрами. Строители города покорили пространство так же, как они подчинили время. Элвин даже не знал точно, где среди бесчисленных башенок и запутанных лабиринтов Диаспара живут его родители. Со времени его последнего «всамделишного» визита оба успели переехать.

— Элвин, — начал Эристон, — исполнилось ровно двадцать лет с тех пор, как твоя мать и я впервые встретили тебя. Тебе известно, что это означает. Наше опекунство окончилось, и ты свободен делать все, что хочешь.

В голосе Эристона был след — но только след — печали. Значительно больше в нем было облегчения. Наверное, Эристон был доволен, что существовавшее на деле положение вещей приобретало законную основу. Элвин предвкушал свою свободу уже давно.

— Я понимаю все, — ответил он. — Я благодарен вам за заботу и я буду помнить о вас все мои жизни.

Это был формальный ответ. Он слышал эти слова так часто, что все их значение выдохлось, превратив их лишь в набор звуков без особого смысла. И все же выражение «все мои жизни», если призадуматься, было достаточно странным. Ему было более или менее известно, что за этим скрывается; теперь настало время знать точно. В Диаспаре было много непонятных вещей; многое следовало выяснить за предстоящие ему столетия. На миг показалось, что Этания хочет заговорить. Она приподняла руку, потревожив радужную паутину своего платья, но потом, опустив ее, беспомощно обернулась к Джезераку. До Элвина наконец дошло, что его родители чем-то встревожены. Он быстро перебрал в памяти происшествия последних недель. Нет, в его недавних поступках не было ничего, могущего вызывать эту неуверенность, это чувство неясной тревоги, словно окутывающее Эристона и Этанию.

Джезерак, впрочем, отлично ориентировался в ситуации. Он вопросительно взглянул на Эристона и Этанию, с явным удовлетворением увидел, что им нечего больше сказать, и начал речь, которую подготовил уже годы назад.

— Элвин, — сказал он, — в течение двадцати лет ты был моим учеником. Я, как мог, старался научить тебя обычаям города и посвятить в принадлежащее и тебе наследие. Ты задавал мне много вопросов. Не на все у меня находился ответ. О некоторых вещах ты не был готов узнать, а многого я не знаю и сам. Теперь твоему младенчеству настал конец, детство же твое едва началось. Моим долгом остается направлять тебя, если тебе потребуется помощь. Лет за двести, Элвин, ты, может быть, и узнаешь кое-что о городе и его истории. Даже я, приближаясь к концу этой жизни, повидал менее чем четверть Диаспара и, вероятно, менее чем тысячную часть его сокровищ.

Во всем этом для Элвина не было ничего неизвестного, но Джезерака нельзя было торопить. Старик мог взирать на него, опираясь на всю разделявшую их пропасть веков. Его слова были отягощены безмерной мудростью, почерпнутой из долгого общения с людьми и машинами.

— Скажи мне, Элвин, — произнес он, — задавался ли ты когда-либо вопросом, где ты был перед своим рождением — перед тем, как увидел себя перед Этанией и Эристоном в Зале Творения?