Леонид Каганов - Попугайчики

— Что значит, ни разу не ошибся? — переспросил Карл Иванович.

— Это значит; — объяснил голубоглазый, — что вы ни разу не заставили ваших попугайчиков репетировать имена тех кандидатов, которые потом не прошли.

Карл Иванович как будто не слышал. Затем веки его дрогнули и приоткрылись.

— Ах вот оно что… — произнес он. — А я-то думаю, куда вы клоните… Что за тон, что за шантаж с санитарной инспекцией… — Карл Иванович привстал в кресле, оперся на палку, поднялся на ноги и зашаркал к выходу из кухни. — Я-то думаю, что за фантастика, что за намеки… — Он остановился на пороге и махнул палкой. — А ну-ка, брысь отсюда оба! Живо, я сказал! Живо!

Незваные гости недоуменно уставились друг на друга.

— Живо! — повторил Карл Иванович. — Ишь ты, совсем с ума посходили.

— А в чем дело? — Голубоглазый пытался сохранить невозмутимость, но по его лицу было понятно: все идет не так, и он уже сам это чувствует.

— Кто вам вообще про меня доложил? — кипятился Каря Иванович. — Откуда информация?

— У нас свои каналы.

— Ваши каналы — взять и выпороть, — заявил Карл Иванович. — Кто вам сказал, что я никогда не обучал попугаев именам проигравших кандидатов? Кто? Вы хоть знаете, как у меня все устроено? У меня — две комнаты, сам живу на кухне. В каждой комнате — по обучающей колонке. В одной комнате попугаи разучивают одного кандидата, в другой — другого. Двери всегда закрыты. Каких больше учить, каких меньше — это я решаю по газетам. Выигравших продаю. Проигравших — бесплатно раздаю активистам штаба. Тупых и упрямы, кто имен повторять не научился, — выпускаю в форточку. Лесопарк рядом, пусть живут как котят. Ясно? Голубоглазый многозначительно посмотрел на хмурого.

— Пусть покажет, как он учит за Райкова, — пробасил хмурый. — Он за одного Адаскина учит.

— Покажите пожалуйста, в какой комнате вы учите хвалить Райкова, — попросил голубоглазый.

— Разумеется в маленькой. Извольте. — Карл Иванович щелкнул тумблером.

«Райков Алан Кайсанековнч, заслуженный поэт! — загремел голос из загаженной колонки. — Да здравствует наш мэр Райков!»

— Всего хорошего, Карл Иванович, — козырнул голубоглазый. — Извините, что побеспокоили, ошибка вышла.

— Я вот чего не понимаю, — обернулся хмурый. — Вы им что, прослушивание потом устраиваете?

— И прослушивание тоже. А в основном запоминаю, кто как чирикал у меня.

— Всего доброго, — еще раз козырнул голубоглазый, но вдруг остановился на пороге. — Так значит, Адаскин?

— Девяносто пять процентов.

— Попугайчика можно приобрести?

— Триста долларов. Чем кормить, как ухаживать знаете?

Голубоглазый кивнул, вынул бумажник и начал в нем деловито копаться. Карл Иванович направился в комнату и скоро вышел оттуда с небольшой клеткой. Просунув между прутьев палец, он погладил испуганного волнистого попугайчика по макушке.

— Ну? Чего скажем? — ласково шепнул он.

«Эмиль Гарриевич — лучший в мире мэр!» — доверительно проскрежетал попугайчик, косясь испуганным глазом.

— Благодарю! — голубоглазый вручил старику деньги и взял клетку.

— Фантасты… — саркастически произнес Карл Иванович, запирая дверь.

Волнения беспокойного дня не прошли даром — к вечеру разболелось сердце. Карл Иванович укрыл ноги пледом и лег на диван, положив под язык таблетку нитроглицерина. Голова кружилась, в висках стучало, а грудь пронизывала острая боль. Было не столько больно, сколько страшно, и очень не хватало воздуха. Такие приступы случались и раньше. Прошло минут пять, и вроде боль стала потихоньку отступать. Карл Иванович полежал немного, встал, медленно дошел до окна и распахнул створку. А затем так же медленно вернулся на диван.

Он лежал и думал, что надо полежать еще немного, а затем встать и насыпать попугаям кунжута. А потом в окно вдруг яростно ударил холодный осенний ветер, и вдалеке распахнулись двери обеих комнат. А этого допускать было никак нельзя, чтобы попугаи не смешались и не вызубрили лишнего. Карл Иванович попытался приподняться, но вдруг боль схватила грудь со страшной силой, а потолок стал стремительно приближаться. Последнее, что он услышал — это птичью возню в коридоре, а последнее, что увидел — аккуратно заглядывающих в кухню попугайчиков.

Боль постепенно исчезала, но вместе с телом. Карл Иванович падал в черный бесконечный коридор, пока вдалеке не показалось ослепительное сияние. Оно приблизилось — и вдруг коснулось светящимся дыханием бесплотной макушки Карла Ивановича, проникая глубоко внутрь.

Раздался громовой голос. Хотя это был и не голос, и говорил он не слова, а будто заглядывал в самую глубину души — туда, где еще недавно было сердце. И этот взгляд словно бы произносил: «НУ? ЧТО СКАЖЕМ?»

Карл Иванович, потомственный коммунист, названный в честь Маркса, летчик и фронтовик, убежденный атеист, железный Карл, как его звали в полку, впервые в жизни ощутил такую полнейшую душевную растерянность, какой никогда не испытывал даже в детстве. Он не знал, что ответить. Иисус? Аллах? Кришна? Душа просто молчала.

«ЧТО Ж ТЫ», — дохнул трубный голос и подбросил. Карла Ивановича высоко вверх.

Светящееся пятно, кружась, осталось внизу, а впереди забрезжила невиданная ослепительная свежесть, не фермой, а чем-то совсем другим неуловимо напоминавшая гигантскую форточку.

Карл Иванович влетел в нее, на миг ослеп и камнем пошел вниз. Но вдруг на спине сами собой расправились два белоснежных крыла и подхватили Карла Ивановича. Он взмахнул ими раз, другой, третий — и начал легко подниматься вверх, начиная оглядываться по сторонам и. все пытаясь понять, то ли душа его такая легкая, то ли на душе так легко.