Наталия Сова - Королевская книга

— Спасибо. Вот уж спасибо так спасибо, — бормотал Тинри, бредя домой по темной улочке. Пьяный от усталости, он то и дело прислонялся к стенам и думал, что именно в таком виде и возвращался бы из «Полутора Орла», не повстречайся ему там покровитель города Флангера, столицы Антарского королевства.

А поутру прибежала Верта, соскучившись за вчерашний день, и обнаружила его сидящим на скамье в размышлении. Дверь мастерской была заперта. Но не это из ряда вон выходящее обстоятельство изумило Верту, а то, что она не дождалась ни улыбки, ни поцелуя.

— Что с тобой, Тинри?

Тинри покачал головой. Трубка его тихонько потрескивала. И тут Верта увидела, что в женихе произошла странная недобрая перемена — от прежнего Тинри он отличался как склеенный кувшин от нового.

— Скажи мне, если один человек спас целый город, он герой? — глухо спросил Тинри вместо приветствия.

Верта растерянно кивнула — герой.

— А если человек в решительный момент испугался так, что руки-ноги отнялись — он трус, да?

— Ну вроде как трус… Да что такое, Тинри?

— А если он спас город благодаря своему испугу, тогда он кто? — медленно спросил оружейник, поднимая голову. Глянув в его больные глаза, Верта улыбнулась и уверенно сказала:

— Везунчик.

Тинри хмыкнул.

— Есть такие люди: что ни делают, все хорошим оборачивается, — весело заговорила она, придумывая на ходу. — Им и отвага — защита, и страх — оберег. Везунчики, одним словом. Я так думаю, тот город по-другому и нельзя было спасти. Другого способа просто быть не могло, помяни мое слово.

— Не утешай… — тихо произнес Тинри, но глаза его чуть-чуть оживились.

— Тинри, так это о тебе, значит, речь?

Тинри принялся тщательно раскуривать погасшую трубку. Потом долго смотрел, как клуб дыма рассеивается в косых лучах.

— Расскажешь? — шепнула Верта.

— Может, потом… когда-нибудь.

Верта села рядом, склонила голову ему на плечо и, щурясь на солнце, в который раз подумала о том, как нелегко быть невестой лучшего в столице оружейника.

Он назвался мастером Перегрином. Или, может быть, мастером-странником. Это было единственное, что я смог поначалу разобрать в его речи. Он пытался говорить сразу на всех известных ему языках Западных Равнин. Лопотал быстро и очень невнятно — разбитые губы мало способствуют хорошему произношению. Солдаты с ним явно не церемонились — в кои-то веки представился случай показать свое усердие. Он шмыгал носом, бережно поддерживал левой рукой правую, не то вывихнутую, не то сломанную, и дрожал крупной, даже издалека заметной дрожью.

Я молча рассматривал его. Обыкновенный отощавший за зиму бродяга, совсем еще мальчишка, невысокий, тщедушный. Грязные лохмотья, бывшие когда-то кафтаном, растоптанные вдрызг сапоги, огромная, но явно пустая дорожная сумка. Обычный бродяга, каких много…

Черт побери, их много, но только не здесь. Я отвык не только от бродяг, но и вообще от незнакомых лиц. Не заходят незнакомые в Даугтер, незачем — все большие дороги милях в двадцати отсюда. Городов в округе нет, в деревнях милостыню не подают и на ночлег не пускают. Нищий странник в этих местах может быть только переодетым шпионом.

Вряд ли это лазутчик короля, король в последнее время сделался прост и прям — по любым поручениям отправляет Посланников. А Посланник, желая прибыть инкогнито, может изобразить кого угодно, только не нищего. Скорее всего, паренька подослал кто-то из нашей милой семейки. А я-то было думал, что обо мне забыли. Видно, время здесь и там идет по-разному. Мне кажется, что я уже полжизни сижу в этих проклятых болотах. А они только-только поделили мои земли, покончили с войнами, и любопытно им стало, как там поживает Дан, беглый князь, их драгоценный братец.

— Молчать! — гаркнул я. Бродяга смолк, будто поперхнулся, солдаты за его спиной вытянулись во фрунт. — Где, говоришь, вы его изловили, Длинный?

Барг Длинный, державший мальчишку за плечо, выступил вперед и степенно произнес:

— С утра с самого, как на пост заступили, его увидели. Вокруг крепости шастал, высматривал чего-то. Мы пару раз стрельнули. Из эрболета…

— Арбалета, дубина.

— Вот-вот. А он давай в ворота барабанить. Хочу, кричит, с господином вашим говорить по важному делу. Ну мы, понятно, ему… — Длинный покачал увесистым кулаком.

Я сделал знак, бродягу подтащили ближе, и я удивился: глаза у него были смеющиеся, бесстрашные, а на лице сквозь разводы грязи и крови угадывалось некое подобие улыбки. Было похоже, что дрожит он не от страха, а от какой-то ему одному ведомой радости и собирается поделиться этой радостью со мной.

— По-антарски говоришь? — спросил я. Он с готовностью кивнул. — Я слушаю тебя.

Антарский — язык юго-запада, его не знает в Даугтере никто, кроме меня. Мальчишка заговорил, и я удивился еще раз. Это был не просто антарский, это был гэриг — изобретение столичной аристократии, вычурный жаргон королевского двора. Сам король Йорум, дожив до старости, так и не смог постичь до конца всех его тонкостей, за что и получил прозвище Косноязычный. Бродяга же в гэриге — как рыба в воде.

— Где ты научился этому мерзкому языку, малыш? — спросил я. — Только не рассказывай, что ты сбежавший из дому сын благородных родителей. Мне не нравятся такие истории.

Мальчишка, немедленно перейдя на обыкновенный антарский, охотно поведал, что не учился нигде. Он может говорить на любом языке, это у него с детства. Стоит немного сосредоточиться — и слова сами собой начинают звучать в голове.

— Раньше я думал, что так и должно быть. А потом оказалось, что у других этого нет… Вам неприятен гэриг, я не знал, извините.

— Продолжай, я слушаю. Можешь на гэриге, мне все равно.

Он снова кивнул и начал рассказывать, улыбаясь и блестя глазами, что его зовут мастер Перегрин и что он долго странствовал, отыскивая некий чудесный замок. Западные Равнины исходил вдоль и поперек. И вот здесь, на краю земли, почти утратив надежду, он неожиданно увидел…

Мальчишка будто нарочно выбирал замысловатые поэтические обороты. Морщась от напряжения, я слушал что-то про чистый снег, низкие тучи, белый лист равнины и вожделенный его замок, такой ошеломляюще прекрасный, возникший на границе ослепительного снега и небесной мглы. И выходило так, что замок этот и Даугтер, мой убогий острог, суть одно и то же, хотя и не совсем.

В общем, все было ясно как день — шпион пытался изобразить сумасшедшего, и делал это не слишком умело. Никакого безумия в его неуместной радости не чувствовалось, речь была связной, хоть и нелепой, и, несомненно, продуманной заранее. Я послушал еще немного о том, как мне повезло с местожительством, сгреб бродягу за остатки кафтана на груди и, глядя прямо в синие лучистые глаза, спросил глухо: